Анджей Сапковский - История и фантастика

— СМИ-знатоки проверили, кого в наше время общество считает авторитетом. Оказалось, что поляков интересует мнение политиков, актеров, певцов, спортсменов, участников реалити-шоу и даже бандитов. Писатели размещаются гораздо ниже. Почему? Потому что польское общество — сборище идиотов? Не повод ли это для общенациональной тревоги? Почему польские писатели оказались на столь невысоком месте? Ведь так было не всегда…

— Вот тут-то я как раз признаю правоту «знатоков». Ясно видно, что, чем больше они высказываются по какому-либо вопросу, тем вернее сделанные ими выводы. Я согласен с ними. Дело обстоит паршиво. А то, что так было не всегда? Так возрадуемся! Как говорилось в старорежимном анекдоте, пародирующем выступление товарища Гомулки на съезде: «Товарищи! Сейчас хуже, чем было. Но лучше, чем будет».

— Художники (в том числе писатели) отличаются невероятной заносчивостью, мегаломанией, завистливостью во всем, что касается положения на художественном Парнасе. Зачастую нетерпимы к мелочам. Долгие годы, а то и до самой смерти, не прощают критических высказываний в адрес своих книг. Об этом когда-то убедительно писал Милош. Как вы думаете, почему писательство порождает такие свойства? Это — Боже упаси — не утверждение, а лишь вопрос, касающийся диагноза, поставленного членом цеха. Ведь, будучи писателем, не входящим в мейнстрим, вы должны видеть проблему отчетливее других.

— Я могу говорить только за себя, прикрываясь тем фактом, что (об этом уже было сказано) писательство — дело индивидуальное, а писатель — индивидуалист. Так что глупо навешивать на всю «компанию» какие-то ярлыки, говорить можно только о пороках и изъянах индивидуумов. Я не признаю за собой ни одного из вами перечисленных.

— Как я заметил, вас раздражает приводимое иногда газетчиками сравнение вашей прозы с Достоевским, Толкином и Эко. Вы возражали довольно резко. И неоднократно. Любопытно, ибо в основном вас сравнивают с писателями, имеющими совершенно однозначное положение в литературе. В первом случае — даже историко-литературное. Поясните, пожалуйста, потому что такого рода высказывания легко можно интерпретировать как выражение писательского зазнайства. Разве что назвали писателей, которых вы попросту терпеть ne можете? Но тогда трудно не спросить: за что?

— Для начала уточним главное: никакие сравнения с кем-либо или приравнивания к кому-либо меня не оскорбляют. Ни о чем подобном нет и не было речи вопреки полностью лживому и прямо-таки абсурдному утверждению о «неоднократном и резком возражении». Ни разу в жизни, ни единого раза я такого не говорил. А теперь давайте по порядку. Primo: приравнивающие меня к Толкину явно не читали ни Толкина, ни меня, а лишь слышали краем уха что-то о фэнтези и сваливают все в одну кучу. Secundo: сравнивающие меня с обожаемым мною Эко чрезмерно меня восхваляют, я не люблю и не желаю слушать незаслуженных комплиментов. Tertio: никто и никогда, ни единого раза не сравнивал меня с Достоевским. Может, это и хорошо?

— Уверяю вас, многим не нравится сравнение вас с Толкином, Достоевским и Эко. Не исключено, что это дело рук газетчиков. Но так или иначе, сказанное подтверждается вашей огромной популярностью. Вы уже лицо публичное. Какое-то время назад вы даже сетовали: «Мне мешает узнаваемость на улице, я все отдал бы за анонимность». И говорили вы это без тени кокетства? Ведь писатель издает книги под собственным именем, чтобы перестать быть анонимом… Вероятно, в каждом продовольственном магазине вас спрашивают, как чувствуют себя Ведьмак и Цири? Я как-то слышал от Светлицкого, что существует разряд агрессивных поклонников, опасных не меньше того, который убил Джона Ленно на. Однако об этом, пожалуй, говорить не станем.

— Повторяю — и углубляться не буду, — я зол на себя за то, что из-за тщеславия и зазнайства дебютировал под собственным именем, а не под псевдонимом.

— Ходят различные слухи относительно жизни авторов супер-бестселлеров. Однако стоит заглянуть в ваши интервью, и мы с изумлением обнаруживаем в них гордое признание: «Я живу в Лодзинском спальном районе», «У меня нет автомобиля». Признаться, я не верил и даже после нашей первой встречи подумал: «Наверное, в лесной глуши, где-нибудь над каким-нибудь озером у него есть деревянная дача, куда он время от времени сбегает». Теперь я уже так не думаю, но интерес остался.

— Увы, интерес тут ни при чем. Так распорядилась жизнь, так сложилась ситуация. Родители, дети, разводы, все это делает свое. Я хотел бы жить в Ирландии, лучше всего на берегу реки Шеннон. Хотел бы иметь летний домик на Бискайском заливе или хотя бы на Пуцком[163]. А то и у реки Рабы в Мысленицах. Но — не имею. И не могу иметь. Надеюсь, временно.

— Кстати, меня удивило ваше хобби: рыболовство, кошки, цветная капуста. О рыболовстве я слышал уже раньше, о кошках вы пишете с явной симпатией, так что тут все в порядке. И только одна проблема: почему вдруг цветная капуста?

— А нипочему. Цветную капусту я терпеть не могу. Просто подшутил над газетчиком. Он того заслужил.

— Неизменный принцип большинства ваших интервью (и книг тоже) — дух противоречия. С каких пор вы проявляете это свойство? С детства, юности? Как это «окупается» в жизни и как вы за это расплачиваетесь?

— Категорически возражаю. Возражаю против «неизменного принципа». В интервью, увы, с поразительно упорным постоянством мне задают вопросы, которые порождают названный вами «дух». Я — приятный и покладистый субъект, но скрываю в себе, на манер противопехотной мины, заряд ТНТ[164] и стальные шарики — разумеется, интеллектуальные. Не моя вина в том, что большинство интервьюеров с маниакальным упорством прут сапожищами прямо на усики детонатора.

— Вы утверждаете: «На литературном поле я — аутсайдер». На поле какой литературы: фэнтези или tout соиrt[165]? Меня поражает ваша убежденность. А на чем она основывается? На том, что вы поздно дебютировали? Что пробивались самостоятельно, без аплодисментов СМИ и лидеров критики? Как человек, которого читают миллионы, может быть аутсайдером? Он — гуру, харизматический лидер! Но никак не аутсайдер.

— Совет на будущее: приводимые мною высказывания следует сопровождать датами. Данный конкретный вопрос, если позволите, должен звучать так: «В 1987 году, сразу после дебюта, вы утверждали, что на поле фантастической литературы вы — аутсайдер». Отвечаю: так оно и было. В те времена люди, пишущие фантастику, составляли замкнутый клан, а отпочковались они в основном от товариществ и фэн-клубов, ибо дебютировали преимущественно в издаваемых клубами фэнзинах. В этих заколдованных кругах существовала, разумеется, иерархия: фэнзинным дебютантам полагалось трудиться беанами[166] у дебютантов, работающих за гонорар, те же, в свою очередь, выполняли роль ординарцев у авторов двух рассказов, которые сами были на посылках у писателей с устойчивым положением. Люди, взявшиеся совершенно ниоткуда, извне этого круга, количество которых действительно в восьмидесятых и девяностых годах стало резко расти, были аутсайдерами, и им давали это почувствовать. Молодых людей быстро интегрировали, предварительно навязав, если те допускали, роль беанов. Другие оставались аутсайдерами. Некоторые навсегда. Иные — столь долго, сколько хотели.

— Однажды я где-то наткнулся на симптоматическое мнение ваших бывших торговых коллег. Суть его была в том, что Сапковский — человек порядочный, умный, но, увы (/), стал писателем. Это «стал писателем» звучит так, словно вы сделались каким-то психом. Забавно! Но, может быть, под покровом всеобщего убеждения, якобы художественность несовместима с нормальностью, кроется какое-то зерно истины? Профессия писателя меняет человека? Каким образом?

— Не меняет. Хоть и должна бы. Сам факт, требующий того, чтобы давать ответы на некоторые вопросы в интервью — являющихся, увы, для писателя в определенной степени императивом, — должен человека изменить. Изменить чудовищно.

— Ваше имя уже несколько лет указывается в «Новой фантастике» как сотрудника журнала, однако отыскать ваши тексты довольно трудно. Означает ли это, что от «должности» фельетониста вы все же отказались? А может, нас еще ждет «Возвращение государя»?

— Скорее всего — нет, потому что я уже перестал этим баловаться. Мне не удавалось выполнять основное требование, предъявляемое фельетонисту: поставлять нужный текст в назначенный срок. И когда в очередной раз меня крепко отчитали за «недопоставку», я сказал: «Sony, вероятно, есть такие вещи, которые человек умеет делать, и такие, которых не может. Фельетоны — не моя стихия, я не уложусь в срок». И все тут. Тому, что мои фельетоны все же с какой-то частотой появлялись, я обязан только принятой стратегии, состоявшей в том, что я писал пять фельетонов одновременно и благодаря этому обретал покой на несколько месяцев. Однако пришло время, эта система дала сбой. И я успокоился.