Университет. Хранитель идеального: Нечаянные эссе, написанные в уединении - Сергей Эдуардович Зуев

«инициации мышления» – восстановление рамок исторического сознания. «Историческое сознание является необходимым условием критики – это исследователи образования уже выучили», – замечает С. Фуллер в начале главы, которая носит название «Как вернуть университету критическую функцию»[186].

Здесь важно оговориться. Историческое сознание по отношению к той или иной дисциплине (будь то литература, или биология, или физика) и предмету мышления не сводится к хронологической линии фактов и событий, приведших к тому состоянию, с которым мы имеем дело сейчас. В этом смысле основной корпус философии является ближайшим аналогом – не случайно именно этот тип знания долго являлся «царицей наук». «Для каждой проблемы в истории философии, – замечает С. Фуллер, – есть цикл нескольких конкурирующих решений (курсив мой. – С. З.), находящихся в неизменном напряжении»[187]. Исключение составляют специализированные области, скажем, математической логики, в которых происходит хронологическое увеличение степеней сложности, предполагающее восседание на плечах гигантов-посредников.

Таким образом, «философский сценарий» предполагает не логику линейного прогресса и усложнения, а матрицу проблемных узлов с параллельными или альтернативными способами их разрешения (или попыток разрешения). Историческое сознание, следовательно, не реконструкция временной оси, а разворачивание контекстов, смысл которых в демонстрации иных, по сравнению с общепринятыми идей, концептов и способов решения тех же самых вопросов и проблем, вокруг которых возникали содержательные дискуссии. Это может относиться как к большим онтологическим картинам (Ньютон – Декарт), так и к более локальной дисциплинарной проблематике. Есть, кстати, основания полагать, что именно такой гуманитарно-исторический подход в XIX веке стал каналом для дрейфа естественных наук из политехнических институтов в университеты.

Есть, конечно, науки, для которых ни одна теория прошлого не «ушла в историю» в традиционном смысле – скажем, социология или история политических идей. Особенно это относится к последней в силу постоянно повторяющегося в различных реинкарнациях круга идей. Но в большинстве других дисциплинарных полей историческое сознание может поспособствовать не только критическому осмыслению господствующих доктрин (парадигм, по Т. Куну), но и запустить более сложные процессы, корреспондирующие со сложившейся социальной реальностью.

Следующий формат, который следовало бы упомянуть, связан не с самим «готовым знанием», а с особыми условиями его критики и, следовательно, созданием предпосылок для производства нового знания. Это значительно более сложная конструкция, но при этом позволяющая в прямом смысле соединить образование и исследование. Здесь можно вспомнить, что Т. Кун считал достижение консенсуса по поводу элементов новой научной парадигмы несомненным признаком научного прогресса[188]. Собственно, то же самое утверждал в XIX веке и Пуанкаре, заметив, что признание тех или иных представлений истинными является результатом соглашения (консенсуса) ученого сообщества[189]. Таким образом, «организованный скепсис» по поводу социальных интересов участвующих академических групп и норм их коммуникации может стать метапространством для критического суждения. Но это уже, как понятно, вопрос социологии знания и практической эпистемологии. В этом случае программа обретает необходимый для такой эвристики второй (или третий, или…) эпистемический ярус (скажем, в форме социально-политической аналитики или исторической социологии знания), позволяющий осуществлять рациональную критику любого предметного материала. Программы такого рода сложны для реализации, но будучи запущенными, обладают большим исследовательским потенциалом[190].

Повторим еще раз. Створ возможностей для создания пространства критического суждения, направленного на «готовое знание», достаточно широк. Разные университетские эпохи и различные дисциплинарные поля обладают своей исторической спецификой и наполняют своим содержанием соответствующие представления о технологиях проблематизации знания (как условии порождения нового). В соответствии с этой исторической спецификой формируется, с другой стороны, и логика отбора «готового знания» как предмета критики и рационального суждения.

В недавней ретроспективе Университета, скажем, за последнее столетие, можно найти множество поисковых проектов, свидетельствующих о непрерывных попытках воспроизвести и усовершенствовать технологию создания условий и запуска критического мышления на основе синтеза образовательных и исследовательских практик различного уровня сложности. Это происходило до последнего времени, несмотря на постоянные и характерные для XX–XXI веков риски растворения «университетской идеи» в усложняющемся политэкономическом глобальном контексте. Наряду с уже упомянутыми «реформаторскими университетами» в Германии, аналогичные по своей направленности опыты были реализованы в различных регионах мира и, прежде всего, в США – стране, которая занимала лидирующие позиции в сфере университетского образования в первые десятилетия XXI века.

Это, кстати, подтверждает тезис о том, что перманентная университетская ре-форма (возвращение собственного смысла) идет на платформе наиболее динамичных и сильных университетов. Ре-форма (возвращение к идее) есть прерогатива «сильных» институций, то есть тех, которые выходят за собственные границы и далее – заняты восстановлением собственной идентичности. То есть логика не в том, что реформа есть задача «отстающих», а ровно наоборот: реформу, возвращение к идее могут себе позволить только лидеры.

Приведу несколько примеров. В Сиракузском университете в 1920-х годах создается Школа гражданства и публичной политики им. Максвелла (своего рода РРЕ на магистерском уровне), объединившая историю, экономику, политические науки и до сих пор являющаяся лидером программ государственного и публичного управления. В 1930-х годах Гарвард учреждает особые профессорские позиции для экспертов, работающих на стыке различных социальных наук. В 1940-х годах Чикагский университет запускает проект «Комитета общественной мысли», соединяющего историю, искусство, философию, политику, литературу, религию и т. д. В этом же ряду факультет социальных отношений Гарварда, объединивший социальную антропологию, психологию и социологию, который, правда, распался после ухода основателя – Т. Парсонса.

Вообще роль харизматичного лидера в такого рода программах является нередко критической – это не только случай с Парсонсом. Так, скажем, в 1988 году в Болонском университете был создан факультет искусств, музыки и зрелищ, инициатором которого был Умберто Эко. Это было особое образование по средневековой «идеальной» программе. Овладение искусствами (играть, петь, снимать кино) соседствовало с критическим осмыслением (теория пения, теория кино). Плюс история философии. Но через пятнадцать лет Эко ушел на пенсию, а вместе с ним постепенно исчез и факультет[191].

И, кстати, о Гарвардском университете. Несколько десятилетий спустя Генри Розовски, декан факультета гуманитарных и естественных наук, сформулировал следующий тезис: «Подготовка докторов философии – необходимое условие самого существования университета. Без высшей школы гуманитарных и естественных наук университет был бы всего лишь колледжем <…> подготовка докторов философии – фундаментальное и необходимое условие, поскольку это единственный вид деятельности, который служит собственно выживанию Университета»[192]. Что, к слову, возвращает нас к теме метода гуманитарного знания и его роли в воспроизводстве и самого Университета, и его основных программ.

В разные годы создаются «программы-ловушки» в Принстоне и Колумбийском университете – «Специальная программа в области гуманитарных наук» и «Цикл гуманитарных наук» соответственно, программа по истории сознания Калифорнийского университета интегрировала социальные, гуманитарные и естественные науки и т. д.[193] В этом процессе «меж»