Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №11 (2004)

                                                            (Водолазы)

Пил Крылов мало. И если пил, то не пьянел. Рассказывают, что “его вся­чески старались опоить, у него даже были пари – он все выиграл, у него ударяло в ноги, но не в голову… объедался, но пить не любил. Вообще не развратные были у него вкусы…”. В создаваемой Крыловым биографической легенде, так же как и в своем басенном творчестве, он всячески избегал любых “упоительных” состояний. И “интеллектуально-упоительных”, когда

…опоена… ученьем

Там целая страна

Полна

Убийствами и грабежами,

Раздорами и мятежами

И до погибели доведена…

  (Сочинитель и Разбойник)

и “эстетически-упоительных”, когда “в приманчивый, в прелестный вид облекутся и страсти, и порок” (“Сочинитель и Разбойник”). Кстати, басню “Сочинитель и Разбойник” Крылов посвятил Вольтеру. Здесь поэт, как нигде, открыто – публицистично – указал на реальные жизненные последствия философских теоретизирований тех, кто проповедовал в принципе невозмож­ные “свободу, братство и равенство” людей по природе – естественной или социальной, — а не по Богу:

…Смотри на злые все дела

И на несчастия, которых ты виною!

Вон дети, стыд своих семей, —

Отчаянье отцов и матерей… и т. д.

А сколько впредь ещё родится

От книг твоих на свете зол!..

Разумеется, Крылов избегал и “естественно-упоительных” состояний, всегда ведущих к дурным действиям с плачевными последствиями. Умный Крылов в пору своей творческой зрелости твёрдо пришёл к выводу, что упоение – любое упоение (природное, эстетическое, интеллектуальное), столь характерное для человека именно Нового времени, – есть источник подавляющего большинства земных бед и напастей. Упоение не знает меры, но только мера, мера во всём может реально обеспечить относительное благоденствие и покой в вечно раздираемой диалектическими противо­речиями земной жизни. (Таков закон природы – и естественной, и социаль­ной!) А в либерально-революционные времена конца ХVIII – начала ХIХ веков все буквально противоречия мирского европейского и российского бытия – национальные, политические, социальные, культурные… обнажились до предела. То революционные пожары, то либеральные наводнения, постоянно провоцирующие друг друга. Как в такое время стать самому и сделать свой народ твёрдым, как алмаз, который не сожжёт огонь и не размоет вода?.. Принять и соблюдать Закон абсолютной меры! Подчиниться Закону меры! Подчинить Закону меры все земные действия – и личные, и всего народа. Охладить свои страсти и рассудок. Все явления этой жизни, в том числе и свет “свечи” просвещения, воспринимать на трезвую холодную голову: чтобы и мир вокруг не поджечь и чтобы в непросвещенной “тьме” не оступиться.

И Крылов ищет эту меру – спасение для горячей славянской натуры, в которой, по мнению Аполлона Григорьева, заключается одинаковое, равномерное богатство сил, как положительных, так и отрицательных, для натуры с богатыми стихийными началами и с беспощадным здравым смыс­лом. И начинает с себя. Все почти его современники, кто оставил хотя бы какие-то воспоминания о Крылове, отмечали его мощный и непременно холодный, трезвый, даже расчётливый ум и какое-то удивительное равно­весие, равнодушие, невозмутимость.

Один только раз этот умудрённый жизнью и всё постигший старец изменил себе – не смог и не захотел скрывать своей изначальной природной славянской страстности, – когда его поразила весть о смерти Пушкина: “О! Если б я мог это предвидеть, Пушкин! Я запер бы тебя в моём кабинете, я связал бы тебя верёвками… Если б я это знал!” (Пушкин заходил к Крылову за день до дуэли с Дантесом, видимо, проститься.) На отпевании Пушкина Крылов был последним из простившихся с погибшим Поэтом.

Уже после “Руслана и Людмилы” патриарх-баснописец увидел в юном Пушкине гения. Гением считал Крылова и Пушкин. Два русских поэта знали цену друг другу и понимали друг друга. Они делали одно великое дело — писали Книгу русского национального посвящения. “Его притчи – достояние народное и составляют книгу мудрости самого народа…”, — сказал о Крылове Н. В. Гоголь. О крыловской философии меры, о поразительном умении найти во всём “золотую середину” писали и его современники, и более поздние исследователи. Действительно, Крылов, подобно ветхозаветным старцам, всюду искал некий равновесный синтез, разумную меру всех земных, часто отрицающих друг друга явлений, в том числе и политических, и литературных. И этот земной мудрый синтез он осуществил в самом себе – как в собственной легендарной личности, так и в собственном писательском творчестве. Как человек, со всеми своими (то есть с теми, кто не был вовсе чужд коренному русскому миру) он находил общий язык. (Впрочем, чаще всего отмалчиваясь, либо говоря общие комплименты: ни с кем никогда не споря и не ссорясь: зачем? – всё “суета сует”!) Он был принимаем везде, везде и всегда желаем. И в царском доме, и в домах самых высших аристократических кругов, и на заседаниях Академии, и в Английском клубе среди людей вершины социальной (классицистской) пирамиды баснописец мог позволять себе такую свободу от обязательных в высшем обществе правил и ритуалов, которую не простили бы никому другому. На Крылова же не обижались.

Но Крылов был любим и принимаем кругами и самыми демократическими – низами и средним сословием, – средой, на которую делали ставку апологеты республиканско-романтического “хаоса”, например декабристы. Его любили чиновники. Обожали военные. Купцы не знали, как ему угодить, и всегда были готовы раскошелиться ради его нужд и житейских слабостей. Его узнавали в трактирах и на базарах. Ему кланялись на улицах мастеровые всех профессий. Его любили, уважали, принимали люди всех возрастов: старики и мужи зрелых лет, горячие юноши и бесхитростные дети. И все, вернее, все свои – русские по нутру, по характеру, по своей духовно-генетической памяти, все, не отчуждённые от русской России, – читали, перечитывали, учили наизусть его басни.

Многие говорили о Крылове как о собирателе и объединителе русского народа. П. А. Плетнёв писал по поводу его смерти: “…Едва понятно, как мог этот человек, один, без власти, не обладавший ни знатностью, ни богатством, живший почти затворником, без усиленной деятельности, как он мог проник­нуть духом своим, вселиться в помышление миллионов людей, составляющих Россию, и остаться навек присутственным в их уме и памяти. Но он дошёл до этого легко, тихо, свободно…”.

Действительно, как мог этот “старик-младенец” (Белинский) – и как человек, и как писатель – без натуги, без нарочитости представлять собой устойчивый центр равновесия между лицами и явлениями порой диаметрально противоположными, а то и откровенно враждебными? Между угнетателями-крепостниками и угнетёнными крепостными, например, или между членами шишковской “Беседы любителей русского слова” и членами карамзинского “Арзамаса” и т. д.

Идея меры, золотой середины, равновесия всех земных начал, природ­ных и общественных, равновесия души и сознания человека плотского, со­циаль­ного – была, видимо, главной, устойчивой идеей Крылова… Divide et impera – разделяй и властвуй ( лат. ). На столкновении диалектически противо­положных начал материалистического мира играет князь мира сего в своём стремлении рассеять народы, рассыпать, разрушить до основания Старый мир. Крылов выполнял добрую миссию объединения. И ему нужно было победить…

Как уже отмечалось, Крылов в пятьдесят три года добровольно выучил древнегреческий. Одни из современников пишут, что он это сделал ради минутной прихоти — чтобы себя проверить; другие — для того чтобы помочь Гнедичу перевести “Одиссею” и т. д. Версии и анекдоты, связанные с этим эпизодом крыловский биографии, нас сейчас не интересуют. Фактом остается лишь то, что он свободно, в подлиннике (порой лучше самого Гнедича!) читал, переводил и, главное, понимал красоту и мудрость Гомера и Геродота, в которых был влюблен, и вообще в подлиннике перечитал всю античную классику.

Скорее всего, основной целью изучения древнегреческого для Крылова было именно прочтение в подлиннике, в не искаженном ничьим посредни­ческим переводом виде греческих классиков литературы, истории, филосо­фии. Греческая античность — это “детство человечества” (Маркс) — подвело итог осознания человеком мира естественно-природного, причем сам человек себя из этого природного мира не выделял. Греческой античности родственна славянская древность. Римская “Энеида” уже несет в себе зачатки философии мирового города — Трои, Рима... — философии “природы” искусственно-социальной, тварной). Крылова явно интересовал путь Одиссея — странника и победителя мировых стихий. (Путь Энея, по-видимому, был ему чужд.) Хитроумный Одиссей, преданный своей земле, семье, роду, народу, сумел не погибнуть, впав в безумие музыкально-эстетического упоения, когда услышал чарующее пение коварных Сирен. (Стихия музыки Крыловым была приручена: сам он профессионально играл на скрипке.) Мудрый Одиссей смог пройти между двумя чудовищами: между Сциллой — скалой-пирамидой и Харибдой — обратной пирамидой-воронкой — и остаться невредимым. Он выбрал, как меньшее зло, Сциллу. Он пошел на страшный компромисс и мудро-мужественно пожертвовал несколькими из своих спутников ради спасения всех остальных — частью ради общего целого.