Товарищ время и товарищ искусство - Владимир Николаевич Турбин

— сумятица склок и интриг, суть коих он, впрочем, прекрасно знает — не проведешь: «Христофор Колумб был Христофор Коломб — испанский еврей». Вставши на эту точку зрения, поэт несколькими взмахами пера доводит ее до логического завершения, до уродства. На героев прошлого он смотрит глазами пигмеев настоящего. Бессильные понять величие истории, они хотят видеть только ее изнанку. Пигмеям ка­жется, что океан стал милой их сердцу лужицей.

Но океан остается океаном, и исторические эпохи, набегая одна на другую, точно морские волны, свято хранят исторические ценности: человеческий героизм, труд, доблесть.

Поэтический образ времени продолжает развиваться. Абстракции время и история, конкретизируясь от стихотворения к стихотворению, зажили суматошной и беспокойной художественной жизнью: трагедии и легенды, рассказанные языком еврейских анекдотов; великие географические от­крытия, изображенные в виде каботажного плавания из Одессы в Херсон; отрывки из вахтенных журналов, звучащие задорно, как эпиграммы. Все смещено. Все переворотилось. Нет времени. Есть «вещь необычайно длин­ная», и «сразу видишь вещь из прошедшего в грядущее».

Как удары корабельных склянок отсчитывает Маяковский годы. Цифры? Берясь очеловечить, одухотворить любую отвлеченность, Маяковский и здесь, как везде, звонко перебрасывает их с ладони на ладонь.

Я стремился

                  за 7000 верст вперед,

а приехал

             на 7 лет назад.

Дерутся

           72 ночи

и 72 дня.

Прошла

            годов трехзначная сумма.

Потом он берет отвлеченность самую несложную — год, столетие. Приглядывается, нельзя ли оживить ее.

Роняет:

Годы — чайки.

                    Вылетят в ряд —

и в воду —

              брюшко рыбешкой пичкать.

Скрылись чайки.

                      В сущности говоря,

где птички?

Потом — увереннее:

Бегут

         по бортам

                      водяные глыбы,

огромные,

              как года...

Внизу

          громыхает

                       столетий орда.

Года и столетья!

                      Как ни косите

склоненные головы дней...

Чем «больше» времени, тем сложнее о нем рассказы­вается. «Орда столетий» — смутное напоминание о гуннах, половцах и монголах, о чем-то неорганизованном, диком, стихийном и вольном. И далее:

Вырастают дни

                    в бородатые месяцы.

Луны

      мрут

             у мачты на колу.

В седоусое лицо океана глядятся месяцы, бородатыми призраками толпящиеся вокруг плывущего к берегам обе­тованной земли корабля; луны умирают в зверской пытке, напоминающей о средневековой Оттоманской империи. Время мучается, страдает. Еще немного, и оно начнет кри­чать или стонать.

Дальше, дальше... Открываются какие-то легендарные эпохи, времена первых дней сотворения мира. Распахиваются двери рая — в «Стихах об Америке» Маяковский говорит о рае так же зло, как всегда, но, кажется, чаще.

Десятый.

           Медовый.

                      Пара легла.

Счастливей,

                 чем Ева с Адамом были.

Дурню покажется,

                       что я взаправду

бывший рай

                 в Гаване как раз.

Одну полюбил,

                     назвал дорогой.

В азарте

              играет в рай.

Продрав глазенки

                           раньше, чем можно —

в раю

       (у ж о!)

                  отоспятся лишек,—

оркестром без дирижера

шесть дорожных

                     вынимают

                                  евангелишек.

Потом в переплетении легендарного и сегодняшнего всплывают фигуры индейцев — «приезжают из первых веков» на поезде современной железной дороги. А в стихо­творении «Бруклинский мост» — и «окончание света», и «в музеях спящие ящеры», и времена, когда «Европа рвалась на Запад, пустив по ветру индейские перья», и «эпоха после пара».

Наконец — нагромождение слов, слившихся в причудливую, как очертания застывшей лавы вулкана, гиперболу:

Это

     было

            так давно,

                          как будто не было.

Бабушки столетних попугаев

                                        не запомнят.

Читай — и изволь думать: «Попугай... Кажется, попугаи что-то подолгу живут. Говорят, лет по двести. Или по три­ста? А тут еще столетние попугаи. Да еще бабушка этих самых попугаев запомнить не может. Да, видно, дело-то и впрямь давно-давно было»... И в тропические джунгли этого стилистического образа не сунешься с нашими допо­топными аналогиями, запечатленными в «метафорах» и «метонимиях» поэзии позапрошлого века. Это — новый стиль, новая поэтика, для исследования которой нужна и теория музыки и теория кино.

И в конце концов:

Прямо

         перед мордой

                             пролетает вечность —

бесконечночасый распустила хвост.

Были б все одеты,

                     и в белье, конечно,

если б время

                  ткало

                         не часы,

                                    а холст.

Образ вечности — быстрой, как комета, и громадной, как фантастическое чудовище — берег, к которому плыли корабли Владимира Маяковского.

Она пожирает дни. Расшвыривает по сторонам столетия. Перемалывает эпохи. Ум не может охватить ее. Но все равно, надо заставить ее работать. Потому что она — здесь, рядом. Прямо перед мордой.

Познанная вечность встает над пенящимися волнами стихов идеалом, зовущим к суровой правде новых сверше­ний и новых открытий. Странно близкая и загадочная

Сын вечности звал людей идти вперед и вперед.

И ничего не бояться.

УРАНИЯ, ТОРОПИСЬ!

В простодушии своем древние были дальновиднее, чем мы о них думаем...

Но дело, впрочем, не только в их дальновидности. Мы знаем, что развитие истории напоминает своего рода восхо­дящую в бесконечность спираль, и черты пройденных и за­бытых эпох повторяются в новом качестве на высших ее этапах. Поэтому верность современности приводит художни­ков и мыслителей к пророчествам, изумляющим потомков. А древние были верны своему времени.

Они начали с конца.

Они мнили историю законченной, завершенной. Строй­ной, как мраморное изваяние. Они были неправы. Но они были правы, когда ввели в семью муз Клио. Их ошибка — их пророчество: Клио вернулась.

Они очертили цели, к которым должно стремиться. За­вещали нам искать средства к достижению целей. И мы идем вверх по открытой их искусством реке. Идем мед­ленно. Но мы научились вглядываться в творящую духовные ценности человеческую мысль. «Познай самого себя»,— торопит нас прошлое. И мы познаем. Познаем методологию мысли и совершенствуем ее.

Кажется, еще немного — и мы научимся познавать миры, лежащие вне привычных для нас измерений. Мы сможем воспроизводить их так же достоверно и точно, как до сих воспроизводили на холсте или в слове себя, свои дома, своих друзей и своих возлюбленных. Время близко — ведь уже догадались об относительности высших видов дви­жения.

Много труда и страданий лежит на путях к этим мирам. Но хорошо, что они уже не кажутся нам недоступ­ными. Мы сурово верим в возможность совершенного по­знания, и в нашей суровости — золотая наивность древних.

Существенны и значимы наши завоевания — идеи, об­разы, творческие догадки построенного нами искусства. Мы ушли далеко. Но есть основания думать, что в недалеком будущем нам придется еще раз подивиться дальновидности предков.

По их мифологии в семью муз