Александр Мелихов - Броня из облака

Похоже, подобное разделение функций (а значит и ценностей) сложилось и на международной арене. Кучка стран-счастливчиков оказалась в некоем заповеднике, обретя возможность жить по сравнительно гуманным законам, и это огромная удача для всего мира — обретение реторты, в которой вырабатывается образ цивилизованного будущего, в том числе и для мира джунглей. Но обитатели заповедника должны понимать, что такое будущее для остального мира наступит отнюдь не завтра, если вообще когда-нибудь наступит. И если они заставят тех, кто охраняет границу меж диким лесом и их уютным уголком, жить по законам заповедника, то в скором времени они сами будут вынуждены вернуться к архаическим дикарским доблестям — или погибнуть.

Многим обитателям заповедника, правда, «пограничники» представляются едва ли не самой опасной частью дикого леса — по той же причине, по которой маменькин сынок больше всех ненавидит сначала бонну, затем полицейского… Просто он не видел никого страшнее. Но взрослые-то люди догадываются, какие чудовища поднимут головы, если убрать тех, кто внушает опасение в мирной жизни — одновременно помогая сохранить эту мирную жизнь. Уберешь самого сильного, заинтересованного в сохранении выгодного ему равновесия, — тут же начнется свалка между униженными и оскорбленными, мечтающими взять реванш за свои унижения. А потом придется убирать нового победителя…

Беда в том, что, не выдержав экзамен на мальчишескую храбрость, по-настоящему повзрослеть по-видимому невозможно — так и будешь вечно думать не о пользе дела, а о мести (хотя бы в социальных теориях) своим обидчикам и тем, кто на них похож (хотя бы силой и уверенностью в себе), звать на их головы какую-то карающую руку…

Вот Финляндия на пять с плюсом выдержала экзамен на архаические доблести — и после огромных для маленькой страны человеческих и территориальных потерь начала вести себя с исключительной мудростью: не раздражать могучего опасного соседа, но использовать его в своих целях (в отличие от некоторых других соседей по балтийскому побережью, кто, в роковой миг сдавшись практически без боя, до сих пор швыряет гнилые помидоры вслед ушедшей армии). Россия сдавала экзамен на храбрость целые века, и ей тоже пора сделаться взрослой: не мстить и не угождать, а использовать.

Не ожидая мудрости, а тем более снисходительности ни от униженных, ни от небитых. Ибо жизнь в клетке, равно как и жизнь в заповеднике, легко порождает безответственность и слепоту. Одних о страшном опыте заставляет забыть обида — другие просто не догадываются, какой жесткости, а порой и жестокости требует вековая борьба за выживание. Каждый народ вырабатывает свой менталитет, свои представления об адекватности в ответ на свои собственные, а не чужие исторические испытания, и тем, кто действительно хочет видеть Россию мягкой, следует создать ей тепличные условия — тогда через пару десятилетий она тоже уподобится обитателям заповедника.

Только в интересах ли это других обитателей? Физически слабые страны выживают за счет равновесия между сильными, и не прекрасная Финляндия, но опасная Россия является одним из опорных столбов этого равновесия, той крыши, под которой расположились кроткие и законопослушные. Конечно, опорный столб не должен быть слишком нервным, не должен подпрыгивать от всякого укола. Но если он сделается мягким и осядет вся крыша? Достанет ли силы и решимости заменить его у тех, кто сегодня недоволен его чрезмерной жесткостью? Сделался ли мир безопаснее, когда годы покоя смягчили сердца советских людей, пробудив в них доверчивость и самокритичность?

Боюсь, Россия должна защищать и битых, и небитых от их же собственной недальновидности.

Мне позвонила вконец расстроенная однокурсница: оказывается, нас осудил за рост национализма не только республиканец Маккейн, но и демократ Обама (если вы еще помните эту предвыборную борьбу титанов). «С кем же мы останемся — с Никарагуа, с Буркина-Фасо?..» — «Как много! Я думал, все народы обречены на полное одиночество…» — «Ты же публицист, почему ты не борешься с национализмом?!.» — «Так его же борьба с ним и порождает!» — «Тебе бы все шутить…»

Но без шуток, ослабить национализм, равно как и любое другое социальное явление, можно единственным способом — ослабляя вызывающие его причины. А рост национализма вызывается угрозой национальному достоинству — безразлично, реальной или мнимой, — в распоряжении человека нет иной картины мира, кроме воображаемой. И каждый народ, не боюсь повториться, создает собственную картину мира для утоления собственной, а не чужой гордости. «Я представляю собой огромную ценность» — вот та универсальная национальная идея, без которой ни один народ не может ни возникнуть, ни сохраниться в годы испытаний, та национальная идея, которая сначала породила, а затем и спасла мою любимую Финляндию, если судить в историческом масштабе, можно сказать, у всех на глазах.

Потому-то ни один народ и не может признать над собой чужого суда — суда одних иллюзий над другими. В какой-то трагический миг тот или иной народ, правда, бывает способен ненадолго впасть в скромность и даже минутное раскаяние, но встречная строгость или просто затянувшаяся пауза стремительно пробуждает оборонительную реакцию: «Вы-то сами чем лучше?» А поскольку высшей судебной инстанцией сегодня представляется некий Запад как единое целое, то раздражение обращается против него.

Мы вторглись в Чехословакию в 68-м, а вы ее предали в 38-м, мы наворотили дел в Афганистане, а вы во Вьетнаме, мы кого-то там якобы отравили в Лондоне, но это еще надо доказать, а вот ваши убийства в Ираке и доказывать не надо, может, мы слегка и переборщили в умиротворении Грузии, но вы-то Сербию мочили куда хладнокровнее и систематичнее, и у нас, по крайней мере, нет тайных тюрем на чужой территории… И так далее, и так далее. В любом деле возможна позиция адвоката и позиция прокурора, и если адвокат и прокурор сойдутся во мнениях, значит обоих нужно гнать из профессии. Поэтому я не собираюсь обсуждать, что в обвинениях наших западных воспитателей справедливо, а что нет, — если даже в этих обличениях все до последнего слова чистейшая правда, в России они могут произвести лишь обратный эффект.

Обида же на Запад порождает и недоверие к либеральным институтам: они представляются навязанными, а ничто навязанное не может быть принято, ибо народы создает и хранит, повторяю в десятый раз, не корысть, но гордость. И потому тем западным политикам, кто всерьез озабочен судьбой либерализма в России, а не своей репутацией неподкупного либерала и законника, следовало бы распекать Россию за чрезмерную щепетильность в соблюдении демократических норм и международного права — это было бы серьезным ударом по авторитарности и правовому нигилизму.

А то даже моя упомянутая однокурсница, прежде уверявшая, что порядочные люди не должны замечать того, что бросается всем в глаза — национальных различий, — даже она начала различать хороший патриотизм и плохой национализм: патриотизм-де это любовь к своему народу, а национализм — ненависть к чужим. Ненависть порождается только любовью, возражал я, она всего лишь реакция на угрозу предмету любви, да и вообще — невозможно желать победы своей команде, не желая поражения чужой, есть даже такое авторитетное мнение, что различия между патриотизмом и национализмом чисто стилистические, как между лицом и рылом…

Но, вместе с тем, если люди пытаются разграничить в национализме добрые и злые начала — что-то же они имеют в виду? Понять-то всегда труднее, чем высмеять.

Вероятно, следует различать национализм созидательный и национализм социальный: первый стремится увеличить число реальных достижений своей страны, второй — добиться их признания на международной арене. Но даже и самый что ни на есть созидательный национализм нуждается в каком-то внешнем признании (тем более что без признания и достижения становятся затруднительными). И даже самый что ни на есть созидательный национализм невозможен без стремления гордиться достижениями своей страны. Ибо гордость за общее дело — важнейший стимул любой коллективной деятельности, материальные стимулы в таких случаях слишком уж мизерны: затраты целиком ложатся на тебя, а эффект делится на миллионы участников.

Но и гордость бывает наступательная и оборонительная. Наступательная требует признать, что, сколько бы ни было красавиц на свете, прекраснее всех Дульсинея Тобосская. Оборонительная же отказывается выставлять свою возлюбленную на конкурс красоты в гордом убеждении, что, сколько бы ни было красавиц на свете, его Дульсинея ему все равно милее. Такой влюбленный умеет превратить в достоинство практически все: худа — так никого нет легче и стройней, толста — величие осанки видно в ней, будь хитрой — редкий ум, будь дурой — ангел кроткий…