Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6446 ( № 3 2014)

Подлинное понимание Салтыкова-Щедрина достигается не при растаскивании литературоведческих завалов, а при изучении того, что под завалами томится: самих произведений. Надо идти не от методологии к произведению, а от произведения к художественному смыслу, в нём заключённому. Конечно, это не провозглашение какого-то новейшего нигилизма – с антикоммунистической подкладкой. И печальной памяти щедриновед Эльсберг не только доносы в НКВД писал. И советский академик Бушмин тоже принёс некоторую пользу как редактор собрания сочинений Щедрина.

Но феномен настоящего писателя заключается, в частности, в том, что интересны не только его произведения, не только он сам, но и происходящее вокруг его наследия. Салтыков-Щедрин в этом отношении может состязаться с любым из тех, кто составляет славу отечественной словесности. Уже само название литературоведческой отрасли, его наследием занимающейся, – щедриноведение – вызывает достаточно сложные чувства: созданное под знаменитым псевдонимом отнюдь не весь Салтыков как реально существовавший автор!

Но в наше время, когда литературовед совершенно свободен от внешних давлений, волен договариваться (или не договариваться) только со своей совестью и может опасаться только за свою честь, попросту неприлично оставаться в состоянии «нескончаемого езопства», как называл это сам Салтыков.

Всю жизнь и во всех своих произведениях Михаил Евграфович писал драму человеческого духа, стеснённого как неверной телесной оболочкой, так и внешними обстоятельствами, которые никогда не бывают благоприятными. И черты этой вселенской драмы открываются даже в истории Угрюм-Бурчеева, даже пустопорожних помпадуров или праздношатающихся героев «Современной идиллии».

Устанавливая подлинные основания салтыковского творчества, мы обнаружим, что он разработал многие литературные модели, которые вовсю стали эксплуатироваться в ХХ веке, – от интеллектуалистских до постмодернистских. Мы увидим, что его литературная свобода была абсолютной: работая на злобу дня и не думая о вечности, теперь он легко и по праву эту вечность обретает. Это чувство свободы необходимо перенять его исследователям, преодолеть инерцию идеологизированного подхода к наследию писателя в пользу этико-эстетического. Если мы решимся быть смелыми и просто читать произведения Салтыкова-Щедрина как художественные, нас ожидает множество удивительных открытий. Мы поймём, что всё это у Салтыкова-Щедрина мы уже знали, только не признавались себе в том, что это у него есть.

Теги: русская литература , М.Е. Салтыков-Щедрин

Я пришёл в шинели жёстко-серой...

С. Гудзенко (в центре) в кругу военных товарищей. Справа – поэт Ю. Левитанский. Венгрия, март 1945 г.

Фото: http://galandroff.blogspot.ru/

Фронтовик Семён Гудзенко. Таким он пришёл не только в госпиталь или домой, но и в поэзию. Всерьёз писать стихи он начал на фронте, в самые сумрачные дни 1941-го. Война открыла поэта и, помедлив, убила его.

Когда на смерть идут - поют,

а перед этим можно плакать.

Это из первого и из главного – солдатская истина всех времён. С песней шли на неприступный Измаил, а в Великую Отечественную возрождались старые песни и слагались новые. Преемственность воинской песни – одна из тайн русской поэзии.

...И всё же есть такой род поэзии – героика. Всё начиналось с Гомера, а у него и сатира, и страсти, и рассуждения о природе вещей – всё разворачивается вокруг сражений. Воинская героика – в истоке поэзии, и в этом нелегко признаться самому себе во времена, когда слово "пафос" воспринимается как презренное клеймо, а стихотворцы предпочитают показывать реальность с налётом иронического снобизма. В стихах (да и не только) всё меньше мужского, всё меньше человеческого. Тем дороже для нас лучшие поэты фронтового поколения. Рядом с ними нынешние голоса кажутся какими-то компьютерными. Куда синтезатору супротив гармони или трубы.

Cемён Петрович Гудзенко прожил тридцать лет, но с послевоенных портретов на нас смотрит человек совсем не моложавый. Десять лет он преодолевал боль и умер, как и предсказывал, – «от старых ран». В поэзии сбываются пророчества – только не кокетливые, которых пруд пруди. Редко встретишь столь крепкую сцепку жизни и строк, войны и поэзии.

Стихотворение, известное многим по первой строчке – «Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели» – называется «Моё поколение». Но, даже если бы Семён Гудзенко поскупился на заглавие, мы бы расслышали в этих строках голос поколения. Нынешние школьники, увы, глуховаты к поэзии, если речь не идёт о песне. Но на эти стихи они отозвались одним словом: «Мощно!» С полуслова понимают Гудзенко и наши новые фронтовики – те, кто вернулся с афганской и чеченской войны.

В первой строчке – образ жизни, который мы почти утратили. Можно обозвать это ницшеанством, перелетевшим в Россию вместе с буревестником революции. «Надо уважать человека! Не жалеть[?] не унижать его жалостью...» – это говорит Сатин у Горького, а поколение Гудзенко читало Горького внимательно. Легче всего осудить эту «программу сверхчеловека» с удобных сусальных позиций. Можно почитать и блогеров-литераторов, которые жалуются беспрестанно. Сплошные рыдания: недооценили, обманули, недодали. Торжествует сострадательный, но безвольный Лука, да и вообще Горький «не в тренде». Нытьё – то ли наигранное, то ли нервическое – нынче в порядке вещей. Наверное, и у Гудзенко где-то между строк можно расслышать и жалобный мотив: в настоящей поэзии есть все оттенки. Но слабость не побеждает его. Долг воина, мужчины по иерархии выше любой слабости. Перед нами не машина, не механизм, в каждом слове – тревога, напряжение. Доблестью здесь считают не слабость, а силу, волю. А ещё – «работа». Они мечтали найти её после Победы, а иначе кровь заплесневеет. Таков был век – то ли золотой, то ли железный:

это наша судьба, это с ней

мы ругались и пели,

подымались в атаку

и рвали над Бугом мосты.

...Нас не нужно жалеть,

ведь и мы никого б не жалели,

Мы пред нашей Россией

и в трудное время чисты.

Таких посланий в мировой поэзии мало: слишком многое должно совпасть и переплестись. Тут и личное кредо, о котором Гудзенко заявляет запальчиво, и шум времени, и надрыв, и торжество... Панорама и завещание! И, если мы уж вспомнили Горького, нужно назвать и Киплинга – ещё одного литературного предшественника Гудзенко. Тут и «Завет», и «Бремя белых» где-то рядом – несмотря на «идейные разногласия».

Вот когда мы вернёмся

и победу штыками добудем –

всё долюбим, ровесник,

и работу найдём для себя.

Оказывается, можно верить в понятие «мы» – и не потерять в многообразии своего голоса. И мы себя обкрадываем, если считаем, что поэзия – удел и участь индивидуалистов. И об этом тоже нужно говорить, если выпала честь «разбирать» со школьниками «Моё поколение».

Давно приспело время для научного издания стихов и записных книжек Гудзенко. Как могли проглядеть его издатели в год шестидесятилетия Победы? Без книг Гудзенко неполной выглядит и серия «Библиотека поэта», и «Литературные памятники». Думаю, это не простое недоразумение: много лет нам прививали безвольность и декаданс, голос Гудзенко в такие времена почти не слышен. Но постоянно пробавляться безволием нельзя.

Теги: Семён Гудзенко , поэзия

Лирическая перемена

Алёна Калинина

Родилась в городе Абакан Красноярского края, но родным для неё стал город Кстово. Окончила историко-филологический факультет Горьковского государственного университета имени Н.И. Лобачевского. Работает преподавателем Кстовского нефтяного техникума.

Первый снег

Идёт по городу человек.

Тихонько падает первый снег,

И человеку так хорошо,

Как будто денежку он нашёл.

Скатает комышки не спеша:

Ах, баба снежная - хороша!

Он скажет радостно ей: "Пливет!"

Ведь человеку всего пять лет.

Рождественская ночь

Рождественская ночь.

Звонят колокола,

И лёгкий звёздный снег

Скользит по куполам.

И, как святой ковчег,

Уносит нас от бед

Рождественская ночь –

Спасение с небес.

Снадобье

Никому моих бед не надобно –

Есть у каждого по беде.

Отыскать бы такое снадобье,

Чтобы душу сдержать в узде.

Не рыдать по ночам в подушку мне,

Тихо тяготы все нести,