Наталья Иванова - Ностальящее. Собрание наблюдений

Приехал не только «Мыслитель», но и «Граждане Кале», которые по-французски называются «Буржуа де Кале». И «Поцелуй». И «Врата ада».

Китайские иероглифы очень странные. Если слово простое, то они — сложные. Если слово сложное, современное, то они — простые. Наверное, и к ним пришла унификация? А в старое-то время сидели, выдумывали… «Хлеб»… «я»… «мы»… А теперь «компьютер» — 2–3 черточки!

Иероглифы столь хороши собою, что их можно носить как брошку, как серьги, как украшение. Почему-то китайцы этим не пользуются, а украшают свои сумочки (дорогие) латинским шрифтом, скучным и обыкновенным. Увы!

В день вылета погода превзошла сама себя — дождь как из ведра да еще с грозою; раскаты грома, как кашель, отдаются в горах.

Решила не терять полдня и поехала в город — из своей деревни. Поехала. Промокла. Села на двухэтажный трамвайчик — осмотреть напоследок город по трамвайной линии, так меня учил еще любимый университетский преподаватель, Владимир Николаевич Турбин. Заехала Бог знает куда. И что-то испортилось, трамваи встали. А у меня время!

Еле-еле успела; но и в метро (в тоннеле) поезд встал…

Господи, спаси!

Такси было подано к квартире.

И вот — лечу. С музыкой. Сейчас будут кормить ужином.

Не взлетали часа 11/2. Потому что, оказывается, багаж перегрузили. Пересаживали, гоняли пассажиров с места на место. Совок. Опять совок — чуть на борт, а он уж здесь, поджидает.

Гонконг совершенно драматический, несмотря на всю его пышность и великолепие.

Миллиард дышит в затылок.

На паспортном контроле китайцев (из коммунистического Китая) проверяют особенно тщательно.

Они — другие: они по-другому одеты, по-другому держатся, по-другому пахнут. Те, гонконгские, — чрезвычайно чистоплотны, хорошо одеты, «прибраны». Эти — несчастны. А несчастье — во всем, даже в запахе.

Их долго проверяют на паспортном контроле.

Они — похожи друг на друга. Синие такие. В костюмчиках.

А в сумках — поверх всего — лежит махровое полотенце. Чтобы пот утирать.

Человек, который спит на набережной, с сумкой около головы. Кто он?

И — наши.

Мужики.

Мужчинами (тем более джентльменами) я их никогда не назову.

Делают вид, что богатые.

Самолет летит, как мне доложили, на высоте 8 500 м. Поет Эдит Пиаф.

По гонконгскому ТВ была передача о финнах. Выяснилось, что они почти никогда не говорят друг другу о своей любви. Такие они северные.

Китайцы поразительно опрятны. Это, м.б., защитная реакция — от скученности, от среды, от климата. Но все равно приятно.

Мы вроде финнов.

А китайцы — целуются вовсю на улицах, как французы.

У музея, в дождь, под навесом, видела двоих почище роденовского «Поцелуя».

В самолете все спят.

Мы летим через Пекин, Хабаровск, Новокузнецк, Новосибирск, кажется, Сыктывкар… В общем, через города, где я никогда не бывала.

Ну кто же расскажет, как я сушила туфли под кондиционером?

Кто расскажет, как сушила платье после тропического ливня?

И кто — чем пахла трава и хвоя?

Белый играет в подземном переходе (между станцией метро и станцией парома) на флейте. Тонкий, изящный, рыжий англосаксонский цветок.

Не подают. Почти.

Белый играет в переходе метро на гитаре. «Битлов». Подают — желтые. Белые как бы не замечают.

Пожилой китаец играет — на следующий день — на месте белого, играет на китайском музыкальном инструменте вроде лютни.

Нищие трясут денежками в коробочке, чтобы был стук.

Так же трясут палочками в стакане (из бамбука?) молящиеся в храме.

Женщина средних лет, в белых шелках, на коленях в храме. Долго стоит на расстеленном аккуратно коврике. Деловито встала, отряхнулась, пошла к алтарю.

Где они, китайские боги?

Как, с каким ужасом они взирают на разделенный Китай?

И как много я не успела: не успела съездить на острова; сходить в Музей чаепития… увидеть здание французской миссии и англиканского собора середины XIX века…

Да, европейская старина здесь особая. Кончается на XIX веке.

А китайская… Этого вообще нам не постичь.

Такой вот город. В самом центре — лавочки; жизнь кипит; здесь же бездомные спят на улице на раскладушках, ребенок с совсем взрослым, тоскливым взглядом.

Последний гонконгец — шофер такси, молодой человек с прелестной улыбкой, услужливый, но с полным чувством собственного достоинства. Доставил меня в аэропорт — по дороге, в тоннеле (огромном, внутри горы Виктории прорытом, платном), ехал за грузовиком, весь извелся.

Совсем как наши водилы.

Свои колоссальные небоскребы гонконгцы возводят практически вручную, без кранов, при помощи длинных бамбуковых палок — их «леса». Как это у них получается, ума не приложу.

Дороги, развязки на дорогах — фантастические.

Гонконг — открытый город!

Такси носит гордое название «Золотая стрела». «О «Серебряной звезде» я уже говорила, — есть еще и «Мерцающая», есть и «Жемчужина Востока» и т. д. и т. п. Они «ометафоривают» даже совсем, казалось бы, бездушные механизмы; так им удобнее.

В Индии грузовикам (кабинам) пририсовывают глаза (огромные, бычьи); верх кабины украшают орнаментом, и едет не просто какой-то обычный грузовик, каких миллионы, подумаешь, — а особое существо. А в Гонконге и трамваи все разрисованы, правда рекламой, но как- то тоже очень забавно, «восточно». С трамваями я чуть с ума не сошла; вижу, едет № 5, потом, за ним — 126, 137, 15, 10, 200 и т. д. Всю неделю я боялась к ним приближаться, думала — запутаюсь в маршрутах. А маршрут оказался один, как в Женеве, по которой курсирует (всего один маршрут) трамвай, почему-то носящий № 12-й! Потому, что раньше их (маршрутов) в Женеве было много, потом все вымерли за ненадобностью, а 12-й остался, чего уж его переименовывать!

Этого уже не будет никогда.

Ни огромного никелированного, ведерного чайника, который я кипятила по утрам; ни университетского автобуса, снующего с горы в долину, к станции, и обратно; ни аккуратных студентов-головастиков, птичьим шумом наполняющих японского происхождения автобус; ни неторопливых садовников в круглых огромных соломенных шляпах с замотанным пластиковыми пакетами (от дождя) верхом; ни улыбчивой, то и дело смеющейся китаянки Марии — с кафедры, — закутанной в платок — инфлуюнца! — ни доктора Лоу с редкой, похожей на водоросли, растительностью на лице, крупнейшего специалиста по китайскому средневековью. Ни английского сыра «Чеддер», ни филиппинки, убирающей мои апартаменты, ни залива, ничего. Финита.

Ночью накануне отъезда какая-то птаха билась в мое освещенное окно.

Самолет «Петр Чайковский»

— Гонконг — «Петр Чайковский»,

апрель 1992-го

ЦВЕТА ПЕТРОПОЛЯ

Действие света и цвета освободительно.

Вспоминаю «застойных» времен литературные посиделки в еще не сгоревшем питерском Доме литераторов на улице Воинова. Настоящий дворец. Спокойный уют. Особенная, сдержанно-гостеприимная атмосфера, создаваемая ведущими. Обитая малиновым штофом гостиная. Невероятный по красоте, дух захватывающий из венецианских беспереплетных окон вид на Неву. Обсуждается всего один, но чрезвычайно обширный вопрос: существует ли ленинградская литература как таковая. Со своей судьбой, поэтикой, стилем. Московские критики приглашены для «взгляда со стороны». Увлеченная практикой террористических акций по подрыву «секретарских» репутаций, я делю современную русскую литературу на хорошую, настоящую, и плохую, «псевдо», эрзацную, поддельную. И та и другая — есть и в Москве, и в Ленинграде. Поэтому — отдельной «резервации» для питерской литературы не понимаю и не принимаю совершенно искренне. Для меня в прозе Битова, Искандера, Трифонова, В. Попова больше качественно общего, так же как в поэзии Кушнера, Чухонцева.

Я и сейчас остаюсь при мнении, что нет литературы «женской» и «мужской», «московской» или «новосибирской». Но за прошедшие годы не только мне яснее открылось: поэзия и проза, а не только архитектура, изобразительное искусство Северной Пальмиры выделяются в особый анклав внутри русской культуры (замечательно «обрамленный» В.Н. Топоровым в его «Петербургском тексте»). Открылось многое — в том числе и в поиске ответа на мучающий меня вопрос: почему именно так сложилось, что сильнейший поэт конца века (Иосиф Бродский) и один из самых увлекательных прозаиков того же периода (Сергей Довлатов) — чистокровные питерцы? Почему самые сильные кинорежиссеры — Алексей Герман, Александр Сокуров — оттуда же? Что за гений места порождает сию творческую энергию? Особая сила оппозиционности Москве, напряженность от униженности и безусловный факт культурно-психологической компенсации? Или/и к тому же: Петербург — Петроград — Ленинград представляет собою нечто художественно единое, особую историко-культурную эстетическую и литературную, движущуюся и развивающуюся ценность, организм, порождающий свою поэтику, так или иначе воплощаемую через призмы индивидуальных дарований?