Грозный час России. Предчувствие национальной катастрофы - Леонид Николаевич Андреев

Это они своей кровью сломили казарменную дисциплину, под гнетом которой, как в тюрьме, томилась душа русского солдата, — и они воздвигли братскую, нерушимую связь между нами и нашей славной, великой армией!

Вечная память погибшим борцам за свободу!

Революция

(О насилии)

Совет рабочих и солдатских депутатов постановил, что от него исходит разрешение на открытие новых газет, как ему же принадлежит право на закрытие газет существующих. Кажется, здесь вкралась ошибка, и такое постановление было сделано на собрании печатников, но это не важно: самый факт такого решения существует. Весьма многозначительный по своему смыслу, он вызвал резкое осуждение со стороны демократических органов печати, упрекнувших совет в непонимании того, что называется «свободой». Революция — говорят эти газеты — принесла нам свободу, в каковое общее понятие входит и необходимейшая свобода печати; отсюда — что за нелепое и дикое противоречие: в первые же дни свободы налагать такое ярмо на свободное слово!

Такой отзыв был весьма единодушен, отклики его находим и в разговорах, и на первый взгляд он кажется убедительным и бесспорным. Но мне он кажется глубоко ошибочным, основанным на добросовестном заблуждении. Исходя из самых благородных, но теоретических представлений, наша демократическая интеллигенция смешала революцию с свободным строем и принимает за данное то, что еще надо доказать и установить.

Революция еще не есть свобода, а только борьба за свободу. Революция есть «насильственное ниспровержение существующего строя» во имя строя лучшего… обратите внимание: «насильственное»! А где же и когда при наличии насилия существовала и может существовать свобода? Она придет потом, когда победит народ и кончится революция, во имя ее неоцененных для личности благ люди жертвуют собою, но пока революция свершается, о полной и истинной свободе могут говорить только мечтатели-утописты и благородные теоретики.

Свобода предполагает и свободу личности — следует ли отсюда, что мы должны немедленно, на честное слово, освободить Николая до суда и предоставить ему все блага свободной личности?

Свобода предполагает свободу собраний — следует ли отсюда, что почтенному собранию бывших министров и сущих мошенников, ныне заседающих в Петропавловке, мы должны предоставить полнейшую свободу и позволить им, как свободным гражданам, издавать свой министерски-пройдошеский орган? Нет, мы должны их еще крепче запереть, присоединив к ним и личность Николая: пусть сидят молча и слушают куранты, как слушали их перед своею жестокой смертью благородные Перовская и Марио-Лебединцев! Казнить мы их не станем — здесь, в решительной отмене святотатственной смертной казни, Россия к гордости нашей поднимается на вершину исторического благородства и героизма! — но и гулять их не пустим, не должны пускать, поскольку дорожим будущей свободой нашей.

Или и двухтысячному собранию пойманных «фараонов» мы также предоставим свободу?

При свободном строе личность всякого гражданина неприкосновенна лишение его свободы требует строжайших гарантий — что же, такую неприкосновенность мы даруем еще не пойманному Гурлянду и, встретив его на улице, будем бегать за гарантиями, пока он не сбежит снова в сквозные ворота? И пятнадцати тысячам скрывающихся охранников, стерегущих момент для своего злодейского удара, мы также даруем неприкосновенность?

Кто, при свободе, ходит по улице с ружьями и патрулем молоденьких студентов и всю ночь мерзнет на перекрестках? И кто, при свободе, предательски стреляет в народ из мчащегося автомобиля? Или и этому автомобилю нужно предоставить полную свободу передвижения и расстрела, и покорно валиться под пулями убийц?

Да, печать свободна — при свободе. Это значит, что свободно всякое самое сумасбродное слово, свободен самый злодейский и вредный замысел пока он не переходит в действие со столбцов газеты или книги. Но значит ли это, что сейчас, когда мы боремся, мы должны допустить свободу погромных листков и прокламаций, призывающих к дезорганизации и восстановлению старого порядка? Пусть выпускают «Земщину» и «Колокол» — говорят утопичные защитники немедленной печати — их все равно никто не станет читать, они и так погибнут. Ой-ли? А если из тех колоссальных денежных средств, которые еще имеются у друзей и представителей романовского царства, этим продажным душам будет оказана могущественная поддержка, пользуясь «свободой печати», они засыплют Россию погромными листкам! Ведь теперь, когда дело идет о шкуре самодержавия, оно скупиться не станет и с охотою отдаст свои карманные деньги за новый престол и новое несчастье России.

Не нужно трепетно закрывать глаз на свершающееся и баюкать себя сладкими мечтами о наступившем царстве свободы. Оно еще не наступило. Мы перед лицом Великой революции, великого насилия во имя свободы. Мы — в состоянии гражданской войны. Пусть невелика кучка приверженцев и слуг старого порядка, но она существует, и пока народ не победит и не рассеет ее ни один военный революционный дозор не должен быть снят с наших улиц.

Ни в какие исторические времена либерал не мог стать хорошим революционером, ибо никогда не понимал и не любил революции. В дни войн, когда солдату нужно было мужество, он взывал о «гуманности»; в дни революции, когда народ с напряжением всех своих сил ломает старый порядок, когда народу нужны мужественные и бесстрашные бойцы — либерал плачет об отсутствии свобод и смущает борющихся. И я думаю, что те демократы, которые горько жаловались на запрещение «Земщины» и «Колокола», силы припахивают старым русским либералом, сами не замечая, как это водится своего собственного запаха.

Конечно, это трудно: хотя бы на некоторое время принять насилие как закон. Но разве Революция — легкое дело, подобное летнему качанию в гамаке? И дело не в свободах «слова, собраний» и прочего, за что мы еще толь боремся, а в том, насколько разумны и целесообразны, с точки зрения искомой свободы, свершаемые насилия. Но их должно свершать — и именно в этом величайшая ответственность всех нас, призванных великим временем к преобразованию России.

Очень возможно, что Совет р. и с. депутатов не совсем удачно формулировал свою мысль о необходимости разрешения и запрещения тех или иных газет. С своей стороны думаю, что и список запрещаемых не вполне удачен и, во всяком случае, не полон: когда, после первых сугубо тревожных дней, наступит для него пора ясного сознания момента, он повнимательнее вглядится в некоторые ультрареволюционные листки, которые до того революционны, что на глазах переходят в прямую свою противоположность — самую злостную реакцию. Приглядится — и кое-что предпримет для их назидания.

Как бы то ни было, революционер в переводе есть насильник, и насилие необходимо. Но, необходимое, оно лишь тогда станет правомерно и священно, если в основании его — чистая гражданская совесть если перед глазами его — высокие