Николай Дубов - Родные и близкие. Почему нужно знать античную мифологию

Ему было горько и стыдно, но, презирая себя за трусость и малодушие, он гнал эти горькие мысли и чувства.

И так тих и прекрасен был угасающий вечер в благословенной Партенитской долине, так доверчиво и преданно прижимались к нему эти два таких слабых и одиноких создания, что он подавил в себе запоздалый и бесполезный всплеск раскаяния. Потом, в течение месяца, он возникал ещё и ещё, но с каждым разом Шевелев гасил его всё успешнее и быстрее.

В знойном мареве расплылись очертания Симферопольского аэропорта, и вместе с ними истаял благодушный покой партенитской жизни. В Жулянах из самолета спустился по трапу уже прежний Шевелев. Пожалуй, теперь он внутренне был ещё более насторожен и скован, так как предстояло врать. Условия, всякие подробности своей липовой жизни в Алуште он обдумал в самолете. Шевелев опасался, что эта внутренняя напряженность выдаст его, но естественная радость и оживление встречи сделали её незаметной. Все восхищались его внешним видом и даже находили, что он помолодел. А раз так, то бытовые подробности не имели значения, о них не слишком расспрашивали, и Шевелеву пришлось врать меньше, чем он предполагал. К разочарованию Зины, он в экскурсиях не участвовал, никаких достопримечательностей не осматривал, а только ел, спал и купался в море. Поэтому и отдохнул хорошо.

— Раз так, — сказала Варя, — с домашним сидением кончено. Незачем приносить себя в жертву. Будешь теперь каждый год ездить отдыхать.

— Лучше быть богатым, но здоровым, чем бедным, но больным, — повторил затрепанный дурацкий каламбур Борис, уминая привезенный отцом виноград.

— Жаль, что мне нельзя с тобой поехать, — сказала Варя. — Я ведь ни разу не была в Крыму, не видела моря.

— А почему, собственно, нельзя?

— Там жарко.

— Не обязательно ехать в Алушту, можно в другое место.

— Я спрашивала у врача. Категорически запретил: нельзя резко менять климат.

— Если мне нельзя, это не значит, что и ты должен сидеть в Киеве. На будущий год поедешь снова.

И в следующем году он поехал снова. И затем снова…

Марийке исполнилось тридцать четыре года. Миловидная, привлекательная и прежде, теперь она вступила в пору расцвета женственной прелести, о которой расхожая мудрость гласит, что в сорок лет баба — ягода. И Шевелев не один раз задавал себе вопрос: как могло случиться, что Марийка до сих пор остается одна? Веселая, красивая, свободная женщина — и никого… Мужики вокруг неё ослепли, что ли? Дочь? Дочь в таких делах не помеха…

О том, чтобы спросить у самой Марийки, не могло быть и речи. Во всяком случае, не ему о том спрашивать… Объяснение пришло неожиданно. Однажды, когда после купанья они легли на гальку, чтобы обсохнуть, Люба вдруг засмеялась.

— Ты что?

— А вспомнила… Что у нас летом было!.. Жених к нам приходил.

— Ну да?

— Ага… К маме и раньше всякие разные подходы делали. Она же у нас красивая, правда?.. Как идет, так на неё то тот, то другой оглянется. А когда мы с ней в дом отдыха на киносеанс пойдем, так кто-нибудь обязательно потом говорит: «Погода, мол, хорошая, луна светит на всю катушку, не желаете ли прогуляться?» А мама говорит: «Нам с донечкой спать пора!» — «Тогда, в крайности, разрешите проводить? Дочка спать пойдет, а мы на луну и на морской вид полюбуемся». — «А я, — говорит мама, — каждый день на него любуюсь с утра до ночи». Они-то думают, что я девчонка, ничего не понимаю, а ведь я всё понимаю, чего они добиваются… Бывало, что и женатые подъезжали, так тем мама напрямик говорила: «А ты иди, серденько, до дому, бери свою жиночку под ручку и гуляй на здоровье…» А тут мама приходит и смеется: «Держись, донечка, завтра жених придет, сватать меня будет». Как? Кто? «А наш новый агроном. Ты ж его знаешь — староватый такой, спереди весь лысый, так он с затылка волосы одалживает, наперед зачесывает…» В воскресенье приходит. «Здрасьте вам в хату, Мария Степановна». — «Заходите, гостем будете, Петро Левкович». Он садится, вытаскивает из кармана здоровую такую бутылку с белой наклейкой и ставит на стол. «А это зачем, — говорит мама, — когда мы совсем непьющие?» — «Так это не для питья, — говорит он. — Для питья идет водяра. А это называется «Кокур». Идет исключительно для разговору», — «Ну, всё равно закуска нужна. Я сейчас…» — «Нет, — говорит агроном, — под эту святую водичку закуски не требуется. Вот если бы яблочки…» — «А есть, — говорит мама, — белый налив уже есть. Вы, значит, отдыхайте пока, а я сейчас принесу…» Ну, он сидит, оглядывается. «А что, — говорит, — это за личность?!» И показывает на твой портрет. «А это, — говорю я, — мой папа». — «Он что же, на войне пал смертью храбрых или своей смертью помер?» — «А он не помер, живой и здоровый, только живет в Киеве». — «А почему же он там, а вы тут?» — «У него там семья». — «Так что же получается — там семья и тут семья? Выходит, он разложенец? Такого не на стенку вешать, а на помойку выкидать надо!» А тут мама входит с яблоками. «Чего это вы, Петро Левкович, выкидать собираетесь?» — «А вот этого типа, — говорит, — что вы зачем-то на стенку повесили да ещё рушниками украсили. Он же разложенец!» — «Кто-кто?» — спрашивает мама, а сама так побледнела, что мне аж страшно стало. «Разложенец, говорю, аморальный тип…» — «Это он аморальный? А кто ты такой, чтобы про него рассуждать? Да ты его подметки не стоишь!» — «Как это вы себе такие выражения позволяете? — говорит он. — К вам, понимаете, по-хорошему, с серьезным предложением, несмотря на ребенка, прижитого побочным порядком…» Тут маму аж затрясло, и она все яблоки, что у неё в вазе были, как шарахнет ему прямо в рожу. «Вот тебе, — говорит, — побочный и вот тебе прижитой… А ну, иди из моей хаты под три черты, пока я рогач не поломала об твою плешивую голову…» Тот вскочил и в дверь. А мама увидела ту бутылку, схватила её и следом, «Эй, — кричит, — жених недоделанный, забирай свое приданое…» И как пульнет в него! Не попала, — вздохнула Люба. — Я потом осколки собирала, чтобы кто не порезался…

— И что, мама сильно расстраивалась? — спросил Шевелев.

— Пхи, — точно, как мать, сказала Люба, — совсем не расстраивалась. Она, как бутылку запустила, вернулась в комнату и как начала хохотать. «Вот, — говорит, — донеча, как мы жениха наладили». Мы прямо до слез смеялись…

— А он потом не пакостил? Агроном ведь, начальство…

— Не… Наверно, побоялся, что мама его на смех поднимет. Разве бы мама смолчала? Она ведь никого не боится… Да он скоро и уволился, уехал куда-то. На него исполнительный лист пришел. Он сам оказался аморальный тип — от алиментов бегает… Только ты меня маме не выдавай, она сказала, чтобы я тебе про то сватовство не рассказывала…

Шевелев посмеялся вместе с Любой, хотя история эта вовсе не показалась ему смешной. Она воочию показала то, что давно не давало ему покоя. В жизни Марийки он сыграл скверную роль. Попросту изуродовал ей жизнь. Ну, тогда так сложились обстоятельства… Но ведь и потом, теперь он продолжает её уродовать. Не будь его, Марийка, быть может, так или иначе примирилась бы с судьбой, рано или поздно встретила бы человека, с которым у неё могла сложиться нормальная жизнь. А теперь ни вдова, ни мужняя жена… Сейчас хороша, привлекательна, да ведь надолго ли?.. Финал незадачливого сватовства тронул Шевелева. Значит, она любит его по-прежнему, ради него готова на всё. А отвечает ли он ей такой же любовью? Если по-честному, то ведь нет… Благодарность, нежная привязанность и если не врать себе, то и влечение тоже… Все это есть. Но ведь это не любовь. Человек живет ожиданием и надеждой. Чего может ожидать Марийка, на что надеяться?.. А он своими приездами поддерживает её любовь, бесплодное ожидание и беспочвенные надежды. В общем, как ни крути, он играет подлую роль. И не пора ли прекратить эту подлую игру?

Она оборвалась быстрее и совсем не так, как он хотел бы. Дома, как всегда, его встретили радостным оживлением, восхищались его загаром, всем видом хорошо отдохнувшего человека и наслаждались привезенным виноградом. Во время ужина он вдруг заметил, что Варя смотрит на него каким-то странным, не то изучающим, не то вопросительным взглядом.

— Ты что, Варя? — спросил он.

— А? Нет, ничего, просто задумалась.

Когда разошлись, Шевелев обнял Варю за плечи.

— Ну, рассказывай, как вы тут жили?

Варя мягко высвободилась.

— Подожди, я постелю. Жили, как всегда. Обыкновенно… А у тебя ничего не случилось?

Варя опять смотрела на него своим странным взглядом, и Шевелев благословил загар: он почувствовал, что лицо его вспыхнуло, как вспыхивало когда-то в мальчишестве

— У меня? — почти натурально удивился он. — Что могло случиться, если я вел совершенно растительный образ жизни?

— Ну, может, не сейчас, вообще?

— А что могло случиться вообще? Я не понимаю, о чём ты говоришь!

— Не знаю. Знать это можешь только ты.