Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн

она уже пристально смотрит вам в лицо и вдруг перебивает: «Позвольте, позвольте, Петров, третьего дня вы говорили совсем противоположное!»

Есть, есть такая порода людей – спорщики, и я их, честно говоря, побаиваюсь. В особо товарном количестве они расплодились именно в последнее время в питательном бульоне социальных сетей.

Любой разговор, «даже о погоде», почти мгновенно переходит в спор, который в свою очередь стремительно мутирует в тот малопочтенный, но, увы, необычайно распространенный отсек словесности, для которого однажды было придумано название «срач», а ничего более точного и выразительного до сих пор никто, кажется, не придумал.

Наша хорошо заметная и трудно искореняемая склонность к взаимному раздражению по абсолютно любому поводу перерастает в настоящую эпидемию, бороться с которой столь же невозможно, сколь и необходимо.

Причины этого явления более или менее понятны. Спонтанное и мгновенно выползающее наружу недовольство другими – это глубинное недовольство собой. Да, мы со всех сторон окружены чем-то таким, чего не получается не замечать, но с чем совсем непонятно, что делать, притом что делать что-то совершенно необходимо. И это сновидческое ощущение паралича воли, совести и нравственного инстинкта не может не канализироваться самым подчас неожиданным образом.

Что же касается упомянутого выше социально-культурного явления с таким выразительным, хотя и не слишком академически корректным названием, то есть, мне кажется, один надежный и вполне проверенный опытом многих поколений художественно мотивированных людей способ нейтрализации его изнурительной агрессивности. Это восприятие его как особого жанра со своими законами, условностями, способами и пространством бытования. Ну, может быть, что-то наподобие приобретших большую популярность рэперских батлов.

«Из мелочей литературы, – писал Юрий Тынянов, – из ее задворков и низин вплывает в центр новое явление». Вот именно: из задворков и низин. Именно новое явление. Хотя не такое уж и новое.

Нейтрализующая, дисциплинирующая и даже примирительная роль жанра – это хорошо. Но остается и никуда не девается страсть – категория внежанровая и неотчуждаемая.

А спорщик – не только тот, кто «всякий разговор сводит на спор». Спорщик – это еще и страстный любитель заключать всяческие пари.

Из двух спорящих, как гласит народная мудрость, один дурак, другой подлец. В детстве еще говорили: «Кто спорит, тот говна не стоит». Это все знают, но это никого не останавливает. Спорящий часто спорит вопреки своим интересам, вопреки здравому смыслу, вопреки всему.

Я знал таких спорщиков.

Один мой однокурсник по любому поводу говорил: «Забъемся?» – «Да не хочу я, – говорили ему, – отстань». – «Нет, забъемся?» – настаивал он. Отвязаться было невозможно. С ним «забивались». Я не помню, чтобы он когда-нибудь выигрывал.

Однажды мы сидели с ним в каком-то привокзальном пивняке. Он был вял. Но вдруг глаза его загорелись нехорошим огнем. «А спорим, – сказал он, – что я высыплю полсолонки в свою кружку и выпью». – И он, не дождавшись ответа, высыпал в свою кружку полсолонки. «Нет, не хочу я спорить». – «Но ведь я уже высыпал». – «А мне-то что? Не хочу спорить и всё!» – «Ладно. А вот я еще высыплю туда всю перечницу и выпью. Спорим?» – Он и правда высыпал в кружку всю перечницу. «Не буду я спорить, сказали же тебе! Дай спокойно пива попить». – «Что, боишься? А если я туда еще и горчицу?» (Вываливает в кружку всю горчицу.) «А теперь будешь спорить?» – «Я же сказал: Не буду!» – «Ладно. Тогда я все это так выпью. Смотри!» – сказал он и сделал это.

И, проглотив весь этот перечно-горчично-соленый ужас, он слегка передернулся и посмотрел на меня вполне победоносно.

Тогда я понял, что подлинная страсть, даже если она приобретает откровенно сюрреалистические черты, все сметает на своем пути. Я понял, что он сильнее меня, что он выиграл.

И что с того, что я не стал «забиваться»? Что с того, что я не стал вступать с ним в спор? Он победил. Он стал победителем. Примерно таким же, какими всегда и в любом случае оказываются азартные, неутомимые, страстные энтузиасты художественного срача.

«Папа курил трубку»

Один из моих давних поэтических текстов начинается со слов, знакомых многим поколениям россиян, а именно со слов «мама мыла раму». Моей французской переводчице, переводившей мою книжку и этот текст в том числе, я объяснил, что этой довольно нелепой фразой начинались школьные буквари разных лет и десятилетий, включая, кажется, даже и дореволюционные.

«А! Поняла! – сказала переводчица, моя примерно сверстница. – В наших букварях такой же – не по значению, но по назначению – и тоже на протяжении очень многих лет была фраза «papa fumait une pipe», то есть «папа курил трубку».

Можно ли в наши дни представить себе эту или подобную этой фразу в учебнике для младших классов средней школы? Хоть во французском учебнике, хоть в нашем? Никак невозможно.

А в годы моего детства к курению относились совсем иначе, чем теперь. По моим воспоминаниям, курили более или менее все. По крайней мере, все мужчины.

Мой папа не «курил трубку», а курил обычный «Казбек». Я краем своей детской памяти запомнил его постоянно курящим. И не только его. Вся наша коммунальная кухня плавала в постоянном густом дыму. Точнее, в смеси двух стабильных дымов – дыма бесперебойного котлетного производства и папиросного дыма.

Впервые я попытался закурить в восьмом классе средней школы. Потому что все мои товарищи уже довольно лихо курили. Я точно помню, что это были сигареты «Шипка».

Когда я пару раз затянулся, у меня сильно закружилась голова. Потом я еще пару раз затянулся, и меня вырвало. Потом я пробовал еще, и опять было плохо. Но я почему-то считал, что надо себя заставлять. И заставил.

Потом так вышло, что почти все мои товарищи бросили курить к концу школы. А я вот стал заядлым курильщиком.

И курил я, надо сказать, дольше пятидесяти лет, и курил очень много.

И все эти годы, что пролетели с возмутительной стремительностью, пролетели под неумолчный аккомпанемент разговоров о вреде курения.

Никогда не забуду трогательных и наивных, но абсолютно бесплодных усилий моей мамы на этой нечерноземной ниве.

Иногда, открывая книжку, которую я читал в тот момент, я вместо какого-нибудь троллейбусного билетика или листочка из отрывного календаря, служивших мне закладкой, обнаруживал аккуратно вырезанный клочок газетной бумаги с совершенно случайно оказавшимся там текстом о катастрофических последствиях моей пагубной страсти.

Мне всякий раз хотелось плакать от умиления, но меньше курить от этого я не стал.

А уж всякие страшные надписи на сигаретных пачках – это уже сильно позже…

Совсем недавно на школьном заборе недалеко