Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №5 (2003)

“Но там же будут убивать людей, папочка?”

“Никого из тех, кого ты знаешь. Просто какие-то иностранцы”.

“Можно, я посмотрю это по телеку?”

“Только если мистер Буш скажет, что можно”.

“А потом — будет ли опять все хорошо? И никто уже больше никогда не будет делать ничего ужасного?”

“Тс-с-с, деточка, успокойся и спи”.

В пятницу на прошлой неделе мой друг из Калифорнии приехал на машине в местный супермаркет. На заднем стекле он повесил наклейку с надписью “Мир — это тоже патриотично!” Когда он вышел из магазина, наклейку уже кто-то отодрал.

Александр Панарин • Север—Юг (Наш современник N5 2003)

Александр Панарин

Север — Юг

Сценарии обозримого будущего

Дихотомия Вебера

С самого начала требуется уточнение: о каком Юге будет идти речь. В первую очередь имеется в виду Юг в контексте известной дихотомии Север — Юг, означающей новую социальную поляризацию человечества. Ожидание реван­ша Юга в этом контексте соответствует тем установкам нашего исторического сознания, которые сформировались под влиянием христианской традиции: сильные и гордые рано или поздно будут наказаны, униженные — наследуют землю.

Понятие Юга, кроме того, включает некоторые культурологические и геопо­литические интуиции, оживляемые в той мере, в какой это понятие интегрирует содержание другого, более старого понятия — Восток. “Юг” — это классовая реинтерпретация культурно-исторического понятия Восток, включающего набор известных противопоставлений Западу. Здесь в пользу ожидаемого реванша Юга могут говорить и историческое знание о Востоке как колыбели древнейших цивилизаций, процветающих и могущественных, и современная демографическая статистика, свидетельствующая о растущем демографи­ческом преобладании Юга и его неукротимой экспансии на Север, в места относительного “демографического вакуума”, и, наконец, геополитические интуиции относительно Юга как ареала обитания крепких рас, еще не подорванных духом декаданса. Ясно, что при таком понимании собственно Юг геополитически смещается, сближаясь с Востоком.

И может быть, эвристически наиболее обещающей является реинтерпре-тация Юга в рамках дихотомии М. Вебера, не менее манихейски, чем Маркс, разделившего человечество на две неравноценные половины: протестантский Север (Европы)  и католический, а также мусульманский и прочий Юг.

Теория Вебера призывает нас сосредоточить свое внимание на парадоксе, возникшем в истории Запада: почему до религиозной Реформации центр европейского развития находился на Юге — Италия, Испания, Португалия были лидирующими странами, а после Реформации он переместился на Север. Превосходство европейского Юга никакого парадокса не представляло, в его пользу говорили все классические аргументы: преимущества климата, концентрация мировых торговых путей, самое главное — статус наследников блестящей античности. Европейскому Северу положено было оставаться полуразвитой и бедной провинцией Запада по закону ослабления цивилиза­ционного импульса по мере пространственной удаленности от средиземно­морского цивилизационного эпицентра. Парадоксом является неожиданная инверсия статусов Севера и Юга Европы. Теория М.Вебера берется объяснить этот парадокс, возведя его в ранг закономерности, и в этом смысле претендует на статус полемически сильной теории, порывающей с предшествующими концепциями, то есть вносящей переворот в картину мира.

Говоря это, я хотел бы подчеркнуть известную симметричность фигур К. Маркса и М. Вебера: первый вносил переворот в общественную науку в качестве идеолога пролетарских низов буржуазного общества, второму суждено было теоретически ознаменовать реванш буржуазного предпринимателя над его революционным оппонентом. Моя догадка состоит в том, что теория М. Вебера представляет тот же самый (что и у Маркса) случай крайней теории, тяготеющей не к примиряющим “центристским” синтезам, а к инверсионным скачкам “от противного”. Теория Вебера при внимательном подходе представ­ляет собой не меньший “классовый” вызов цивилизованному интеллектуаль­ному консенсусу, чем теория Маркса.

На чем основывает Маркс свои аргументы в пользу решающего социально-исторического превосходства пролетариата? Отнюдь не на допущениях, признанных классическими и никем до него не оспариваемых. Пролетарий Маркса, кажется, ничего не обещает цивилизации по части своих интеллек-туально-просвещенческих качеств — здесь он выступает скорее в роли внутреннего варвара, ничего не взявшего от возможностей буржуазной цивили­зованности. Не имеет он и собственно моральных преимуществ; напротив, он воплощает самое откровенное отрицание таких общепризнанных добро­детелей, как любовь к труду (Маркс подчеркивает его отвращение к своему труду), любовь к отечеству (у пролетариев нет отечества), привязанность к семье и лояльность в отношении других, интегрирующих и стабилизирующих, социальных институтов. Степень пролетарской отверженности от всего, олицетворяющего законопослушие, цивилизован-ность, лояльность, такова, что мы вправе предположить, что грядущее пролетарское отрицание уведет общество с верхней ступени цивилизованности в какие-то археологические глубины, едва ли не ко временам первобытного стада, не знающего ни общественного разделения труда, ни экзогамии.

Что же позволяет Марксу утверждать пролетария в роли носителя высшей исторической миссии? Чтобы замахнуться на это, Марксу необходимо было предстать новым материалистом, противостоящим всей господствующей идеалистической традиции. Материалистическая реабилитация пролетариата состоит в том, что он воплощает в себе первичную, базовую деятельность, являющуюся предпосылкой всех остальных форм человеческой жизнедея­тельности. Достоинство пролетариата не только в том, что он является кормильцем общества — создателем материальных благ, но и в том, что во всех своих практиках он знаменует собой материалистическое отрезвление сознания — освобождение его от превращенных мифологических форм, связанных с образом жизни паразитических классов.

Для того чтобы добывать материальные блага,  надо быть материалистом — открывать мир в его материальных связях и зависимостях. Таков примерно ход мысли Маркса, связанный с противопоставлением пролетарской объек­тив­ности буржуазному субъективизму. Венчает эту конструкцию Маркса пред­став­ление о пролетариате как субъекте истории, в котором провиден­циальным образом сошлись ее концы и начала: в пролетариате достигают своего послед­него разложения все искусственные нагромождения ложной цивилизованности, противостоящей естественной картине мира и естественному состоянию человека — каким оно было до грехопадения частной собственности. Проле­тариат — этот продукт разложения всех классов — вернет общество к естест­венному бесклассовому состоянию, то есть совершит историческую операцию “отрицания отрицания” — возврата к исходному состоянию на новом, высшем уровне.

Ясно, что в лице создателя марксизма история рабочего движения получила мыслителя, сообщившего ему новый, крайне полемичный и радикальный тип самосознания. Реальные пролетарии вполне могли бы жить и развиваться не с этим “чисто классовым”, а со смешанным, более интеграционистским и “толерантным” типом сознания. Хотя, разумеется, от высших, правящих классов это требовало бы ответной толерантности и готовности к классовым, гражданским компромиссам.

Очевидно, в истории наметились две альтернативные формы социально-исторической эволюции пролетариев. Одна представляла собой стратегию индивидуальной морали успеха, при которой отдельные пролетарии, вместо того чтобы исповедовать принцип коллективной классовой идентичности, на свой страх и риск приспосабливаются к буржуазной цивилизации, ища разного рода прорехи в той мембране, посредством которой эта цивилизация отделяет привилегированное пространство своих от вторжения классово чуждого элемента. Другая форма представляет собой коллективное изгойство пролетариата как класса, отвергающего любые соблазны натурализации в чужой социальной среде. Подобно тому как правоверным евреям самим Яхве было обещано грядущее упование и избранность при условии, что они не променяют свое первородство на чечевичную похлебку, не станут растворяться в среде чуждых им народов и кланяться чужим богам, правоверным пролетариям самой историей обещано конечное торжество при условии воздержания от всех соблазнов обуржуазивания.

Ясно, что первая, реформистская стратегия получает шансы на признание в среде пролетариата, если она подтверждается социальным опытом растущего числа пролетариев, перестающих чувствовать свою фатальную классовую отверженность. Напротив, ортодоксально-марксистское поведение, связанное с устойчивой классовой идентичностью пролетариев и поисками единой коллективной судьбы, революционного исторического реванша, делается тем вероятнее, чем в большей степени классово закрытым, неспособным к социальным компромиссам зарекомендует себя буржуазное общество.