Анджей Сапковский - История и фантастика

Однако у нас с другом много знакомых охотников, у которых мы иногда просим или покупаем какое-нибудь застреленное животное. Мы любим полакомиться дичью, поэтому то, что выпросим, вешаем за ноги на перекладину и вытаскиваем ножи. Наши жены и другие женщины поглядывают на нас с опаской и восхищением. Моя жена не знает даже, как приготовить селедку. И уж наверняка понятия не имеет, что у такой рыбы внутри, потому что покупает готовое филе в баночках. Я уж не говорю о живом соме или угре, к которым она не подошла бы из страха.

— К какому периоду относятся ваши детские близкие контакты с природой?

— К началу пятидесятых годов. Тогда любая рощица казалась мне джунглями, дремучим лесом, и в какой-то степени это действительно было так. Тому несколько причин, в частности — отсутствие автомобилей, которые в те времена были большой редкостью. Иным было и отношение к природе. Леса еще не стали центрами отдыха для крупных промышленных предприятий, которые вывозят туда людей автобусами на экскурсии. Сейчас в лесу невозможно шагу ступить, чтобы не споткнуться о банку из-под пива или пластиковую бутылку из-под газировки, не говоря уж о туалетной бумаге и презервативах. Когда-то леса были дикие. Сегодня они — свалка всего, что только возможно.

— А когда контакты с природой оборвались?

— Они не обрывались. После смерти дедушки я ходил по грибы с отцом. Это всегда было для меня огромным удовольствием. Не знаю, возможно, из-за отсутствия других радостей. Компьютерных игр еще не было и в помине.

— Вы трогательно рассказываете о своем увлечении природой, но ведь и родной город должен был оставить в вас свой след. Вчера ночью я немного побродил по Лодзи, никак не мог уснуть. Самое сильное впечатление производят опустевшие «киношные» фабрики, прелестные ганзейские дома и подозрительные типы, которые того и гляди дадут тебе по морде. Ваша мать — я читал — родом из этого города. Какая это была родня? Интеллигентская, рабочая, смешанная? Что значит быть лодзинским ребенком? В случае Тувима — многое!..

— Семью матери действительно следует считать лодзинской и интеллигентской, хотя, насколько мне известно, не так уж много поколений отделяло ее от одной из подлодзинских — или, кажется, подкелицких — деревень. Впрочем, какое это имеет значение? На мой взгляд — никакого.

— Я слышал от кого-то — не помню, от кого, — что ваш отец в 1918 году прибыл в Вильнюс из российской глубинки. Значит ли это, что он родился в ссылке? После 1863-го или 1905 годов? Кстати, я где-то читал, что ваш дед был начальником почты в Свенцянах. Как это все соотносится?

— Это немного запутанно, но попытаюсь объяснить. Мелкая польская шляхта издавна жила на Ковенщине. Дед же, отец отца, долгие годы служил в царской армии, в частности, воевал на Кавказе и в Манчжурии. Покончив с военной службой, дед перетащил семью в Россию, в Вологду, а оттуда, уже во время революции, Сапковские совершили обратный exodus[104] и вернулись в Литву на Виленщину, к тому времени — польскую. В Свенцянах — кстати, Новых, — дед стал почтовым служащим, отец же учился в Вильнюсе.

— А о чем говорит ваш герб «Равич»? Известно ли, как он влиял на семейную историю.

— Равич — не мой герб, а интернетный «ник» (это странное определение происходит от английского nickname — псевдоним). Мой истинный родовой герб, который, к сожалению, неудачно выглядит в интернет-транскрипции — Lodzia, — лодка. А как выглядит лодка — знают все[105].

— Когда-то вы признались: «Во мне силой пытались пробудить технические способности, которых у меня нет ни на грош». Кто и зачем это делал? Слово «силой» — шутка или адекватное определение? Поскольку этот мотив очень часто звучит в ваших интервью, получается, что у вас создали комплекс? Это как-то сказалось на вашей писательской работе?

— Отец, сам типичный гуманитарий, по собственному опыту знал, что гуманитарные науки — никакое не будущее. Окончив гуманитарное учебное заведение, можно стать либо учителем, либо каким-нибудь писарем или клерком, аббревиатура которого расшифровывается как DUPA[106]. Поэтому неудивительно, что сыну своему он, любя, не желал такой судьбы. А это были, напоминаю, времена, когда попутно с нашим незабвенным социализмом в Польше взрастал культ инженера, укладывающего фундаменты, ставящего новые стеклянные дома, строящего фабрики, соединяющего мостами берега рек, а порой, когда надо, и поворачивающего течение этих рек вспять. В результате — пользующегося всеобщим уважением и утопающего во всяческих благах. Поэтому надо, решил мой папа, воспитывать из подростка инженера. «Силовое» давление состояло в том, что он приносил домой и подсовывал мне «Горизонты техники для детей». И вздыхал, когда малец, имеющий нулевое предрасположение к технике, с отвращением отбрасывал «Горизонты» и снова углублялся в ля Верна, Сенкевича, Дюма или Карла Мэя, читать которых мне вовсе не запрещали. Даже наоборот.

— А до вас кто-нибудь из родни проявлял писательский синдром? Или вы — первый Сапковский, взявшийся за перо?

— В полностью профессиональном масштабе — да, насколько мне известно, я был первым и единственным. Однако среди моей родни всегда бытовал культ чтения и начитанности, поэтому все неплохо справлялись с пером и словом. А по нынешним меркам — гораздо больше, чем неплохо.

— Находите ли вы в себе какие-то отголоски своих родителей или других предков? Считаете ли генетическую наследственность проклятием или благом? А может, вы обнаруживаете в себе нечто такое, чего не было ни у кого в родне и что вы считаете присущим исключительно себе — так сказать, личной собственностью?

— Не считаю, не верю и не обнаруживаю. Честно говоря, я мало времени уделяю этой проблеме. Поскольку у меня есть то более срочные, то более интересные занятия.

— Но в конце концов вы пошли обучаться международной торговле. Значит, считали профессию торговца (в системе абсурдной коммунистической экономики) чем-то, что можно принять?

— С абсурдной, как вы выразились, коммунистической экономикой я, к счастью, соприкоснулся в весьма малой степени. Поясню сказанное, продолжая предыдущий ответ. Когда подошло время отправить подростка в институт, мой родитель уже знал, что о политехническом говорить нечего и инженера из меня сделать не удастся. А поскольку в Лодзинском университете в то время как раз открывалось отделение внешней торговли, он решил, что это все-таки лучше, чем юриспруденция или философия, а заграничный торговец это что-то вроде «полуинженера». Таким образом, я обрел профессию, в которой экономика была экономикой реальной, аутентичной и свободной от абсурда, как и велели Господь Бог, Адам Смит и Джон Мейнард Кейнс. Был, правда, где-то на втором плане и Карл Маркс, но, как говорится, он почти не мешал.

— Если верить числам, в общем во Внешторге вы проработали двадцать два года. Как я читал, это пришлось на 1972–1994 годы. Последние десять лет вам, вероятно, приходилось сидеть как на иголках, поскольку литературный дебют был уже позади. Что вам помогало выдержать: паспорт на руках и свободный доступ на Запад?

— Я уже говорил и, думаю, достаточно ясно: это была хорошая и интересная job[107]. Литературную деятельность, а еще раньше — попытки заняться переводами — я считал чем-то вроде хобби, этаким, как говорят немцы, Freizeitaktivitat[108]. Это не были — хоть вы наверняка хотели бы услышать — метания, конвульсии и спазмы запертого в тесной клетке орла. Я мог бы говорить именно так и быть модным. Но я и не подумаю лгать и становиться в один ряд с шеренгой врунов и лицемеров, которые теперь на всех углах повествуют, как они рвались на волю из мрачных застенков режима и как не переставая боролись с этим режимом.

— Десятилетие писательской деятельности в конторе — опыт, сближающий вас с Кафкой и Гомбровичем. Но они страдали, а вы вроде бы — нет… По крайней мере так следует из вашего высказывания. Как же так?

— Я не испытывал за письменным столом экзистенциальных терзаний, не выл, не тощал, не умирал от прогрессирующей интеллектуальной Weltschmertz[109]. Я бы даже сказал — совсем наоборот. Ну что ж, видимо, не мне тягаться с Гомбровичем. И, знаете, я как-нибудь это переживу. Невелика беда.

— Когда-то вы с облегчением сказали: «Теперь мне не надо отмечать приход и уход, нет у меня ни руководителей, ни директоров». Однако такое облегчение кое-что значит.

Как вы вообще — с вашим характером язвительного индивидуалиста — могли работать в коммунистической фирме с какими-то руководителями и директорами на шее? Мне это совершенно непонятно…