Хорхе Борхес - Новая встреча. Неизданные беседы

Эрудиция замыкает творчество в тесную камеру.

Да; и наверное, чрезвычайно полезно изучать истоки литературы, тот период, когда не были важны все эти пустяки: имена авторов, даты, все то, что так занимает современных критиков, ну, — например, смена местожительства… недавно я читал книгу Харви Алле- на об Эдгаре По; такое впечатление, что в жизни Эдгара По не было ничего, кроме переездов с квартиры на квартиру. Но ведь все переезжают с одного места на другое, в этом нет ничего необычного; намного важнее то, что писатель рисовал в своем воображении, какие книги он нам оставил. А все это заменяется переездами с квартиры на квартиру, или — если пишут психоаналитики — всяческой ерундой о половой жизни… помимо всего прочего, считается, что писатель должен ненавидеть своего отца и любить свою мать либо ненавидеть мать и любить отца. И все это заменяет литературу, заменяет эстетическое наслаждение, которое сейчас многим уже почти неведомо. Я не знаю, действительно ли нам грозит столь серьезная опасность, о которой я говорил, или нет, хотелось бы верить, что нет, хотелось бы надеяться на то, что я заблуждаюсь; я жду опровержения от кого-либо из руководителей Университета по поводу того, что — я использую свою метафору — никакого нелепого каталога не существует и что всерьез ничто не угрожает культуре. Было бы очень грустно, если бы — конечно, я понимаю, что обычно преувеличивают значение университетов — если бы Университет все-таки решился заменить литературу социологией. Впрочем, в наше время всего приходится опасаться.

Полагаю, что свое письмо, Борхес, вы разъяснили нам в полной мере.

Я бы хотел, чтобы появились письма и других писателей; ведь мне кажется, что культуре в действительности грозит опасность. И надо, чтобы писатели выступили в защиту культуры. Не хочу называть имен. Но чем больше писателей выскажет свою тревогу и озабоченность в связи с этой неправдоподобной, но не невозможной опасностью, — тем лучше. Буало писал: «Пусть правда выглядит всегда правдоподобно»[217]. А в нашем случае, как мне представляется, речь идет о столь же правдивом, сколь и неправдоподобном.

Или наоборот.

Да, всё может быть.

25. Уильям Батлер Йейтс (I)

Освальдо Феррари: Я знаю, Борхес, что несколько лет назад вы выступали в Аргентинской ассоциации английской культуры с лекцией об одном ирландском поэте, которым вы восхищаетесь; я имею в виду Уильяма Батлера Йейтса.

Хорхе Луис Борхес: Да; говорить о Йейтсе, конечно же, всегда отрадно; Элиот считал, что Йейтс — самый великий поэт нашего столетия. И я склонен согласиться с ним, хотя лично мне больше нравится иной тип поэзии; мне больше по душе поэзия Фроста, поэзия Браунинга. Поэзия Йейтса — это звучащее слово, конечно же, любая поэзия — это звучащее слово; но у Йейтса, как и его земляка Джойса, любви к слову больше, чем чувства; у него чувственное отношение к слову. Его стихи производят на нас впечатление, скажем так, словесных объектов, они говорят нам много больше, чем в них сказано. Я могу вспомнить такого же поэта нашей страны, и мне кажется это очевидным, — это Лутонес, или я не прав? А в кастильской литературе такое же чувственное отношение к слову, такая же любовь к слову были у Кеведо и Гонгоры. Разумеется, Йейтс — поэт намного более страстный, чем Кеведо, но они близки друг другу чувственным отношением к слову. Например: «That dolphins torned, that gong tormented sea». Если я переведу эту строку так: «Дельфинами разорванное море, измученное гонгом море», — то она просто-напросто окажется мертвой. Какая-то галиматья, и не более того; даже не надо и пытаться представить, что он хотел сказать, но когда англичанин произносит: «That dolphins torned, that gong tormented sea», — он тотчас ощущает, что ранен, ранен красотой, и ему не нужны никакие разъяснения.

Надо позволить звучанию слова вести за собой.

Да; но ведь это можно сказать и обо всей поэзии; самое важное — это музыка, звучание слов] смысл может отсутствовать, или он может быть весьма сомнительным. Как мне кажется, смысл в поэзии — наименее важное. Я привел строку, наиболее показательную для Йейтса, ценившего музыку стиха, но он не всегда доверял только звучанию слова; Йейтс написал немало стихотворений, замечательных по мысли, по содержанию. Интересно, что одна из его первых книг — книга рассказов «Celtic twilight» («Кельтские сумерки»). Стихи были совершенно туманные, неясные, писал он их прежде всего для восприятия слухом, а также для зрительного восприятия. Позже он оставил в стороне такую поэзию, ностальгическую, томную, его поэтический почерк стал твердым, и он переписал свои первые стихи. Он вычеркнул все, что было в них ностальгического, сентиментального — ко всему сентиментальному он стал испытывать отвращение, — все переписал по-иному. В последних стихах он старается избегать всего, что может показаться слишком литературным, умышленно литературным. К примеру, среди вариантов к одному его стихотворению есть строка: «That star laiden sky» («Небо нагружено звездами»). Это неверно, если говорить о небе Северного полушария, но совершенно верно для Южного; небо нашего полушария действительно нагружено звездами. Но такие словосочетания, как «star laiden», воспринимаются как нечто невозможное для разговорного языка, они могут встретиться только в языке письменном, и Йейтс вычеркнул их; он всегда был внимателен к выбору слов, он знал их силу.

В те времена, когда Йейтс был молод, более всего на него повлияли Шелли, Спенсер[218] и прерафаэлиты.

Да, но прерафаэлиты, полагаю, писали лучше, чем Йейтс, когда он создавал «Celtic twilight». Например, Россетти[219]; у Россетти — точность и ясность… а Моррис[220] писал иначе; но у них у всех был один несомненный учитель — Теннисон; хотя, вероятно, они превзошли его. Чему, впрочем, удивляться не следует; ученики нередко превосходят своих учителей.

Улучшают своих учителей.

Разумеется; и замечу, в литературе есть своеобразное разделение труда: один изобретает риторику, другие ее используют, и могут использовать лучше учителя. Приведу классический пример из аргентинской поэзии; вспомним Эсекиэля Мартинеса Эстраду[221]; полагаю, что без Лугонеса и Рубена Дарио он — непонятен. Но если мы забудем об исторической, хронологической последовательности и выберем у каждого из них по одному — лучшему — стихотворению и сравним между собой, то увидим: лучшим из них окажется стихотворение Мартинеса Эстрады, писавшего после Дарио и Лугонеса.

Он был также и прекрасным прозаиком.

Кто… Мартинес Эстрада?

Да, но чувствую, что вы со мной не согласны.

Конечно, нет; мне кажется, что его проза — это, в лучшем случае, проза журналиста. Но его поэзия, на мой взгляд, — действительно поэзия. Хотя сам Мартинес Эстрада скорее согласился бы с вами, чем со мной; он говорил, что его стихи ничего не стоят.

Любопытно, что единственный, кто у нас хвалит Мартинеса Эстраду как поэта, это вы, Борхес, все остальные, почти без исключения, говорят только о его прозе.

Но если писатель опубликовал такую книгу, как «Радиография пампы», то чего можно ожидать от его прозы? Но он же написал и стихотворную книгу «Легконогие марионетки», название, конечно, не предвещает читателю ничего хорошего. Но в этом сборнике есть великолепные стихи: стихотворение, посвященное Уолту Уитмену, Эмерсону, Эдгару По, эти стихи он назвал «Три звезды Большой Медведицы», да, такое название он им дал. В книге есть и стихи, посвященные испанским поэтам, этот раздел называется «Башни Испании», там, правда, есть строки, просто-напросто повторяющие промахи Лугонеса. Но мы забыли о Йейтсе.

Да, вернемся к нему; в его поэзии есть одна постоянная тема; это — Ирландия. Вы вспоминали, например, одно из его последних стихотворений, которое называется «Under Ben Bulben» («У подножия Бен-Балбена»)[222]; можно сказать, это — поэтическое завещание Йейтса, и оно посвящено Ирландии. Вспомним и другие его стихи, например «Видение».

Да, но у него были и другие темы, свойственные только ему. Вспомним стихотворение о башне с винтовой лестницей; можно сказать, это стихотворение — необычное для него; там говорится: он — на башне, в освещенной комнате, а два человека, они — персонажи его стихов, встречаются у подножия башни, разговаривают, и один говорит другому, что он нашел то, что Йейтс искал и что никогда не найдет. Они говорят о нем, о Йейтсе, смотрят вверх и видят, что свет в комнате на башне погас; и в этот момент стихотворение завершается, и они исчезают, так как они — создания поэта, который пишет о них при свете лампы; но он гасит лампу, и они исчезают. Удивительно построено стихотворение, не правда ли?