Против Сент-Бёва - Марсель Пруст

– Фелиси, где госпожа?

– У себя, я причесывала ее. Она думает, что вы спите.

Раз уж я не сплю, пойду-ка к маме – в это время дня (когда обычно я сплю) мое появление для нее – неожиданность. Она сидит за туалетным столиком в своем широком белом пеньюаре, с рассыпанными по плечам черными волосами.

– Что я вижу? Мой малыш на ногах в такое время? «Видимо, мой повелитель принял вечер за утро».

– Нет, но малыш не захотел ложиться, не обсудив с мамой своей статьи. Как она тебе?

– Твоя мама, не учившаяся по великому Сириусу, находит ее превосходной.

– Не правда ли, пассаж о телефоне недурен?

– Весьма недурен, и, как сказала бы старушка Луиза, ума не приложу, откуда мой мальчик всё это знает, мне вон сколько лет, а я о таком и не слыхивала.

– Ну а если серьезно, не знай ты, кто автор статьи, что бы ты о ней сказала?

– То же самое, только подумала бы, что это написано кем-то более мудрым, чем мой несмышленыш, который спит не тогда, когда все остальные люди, и торчит в ночной рубашке у своей мамы в такой час. Фелиси, осторожней, не дергайте за волосы. Иди к себе, мой дорогой: или оденься, или ложись, сегодня суббота, и у меня мало времени. Как ты думаешь, уважали бы тебя хоть немного твои читатели, застав в таком виде в это время?

По субботам папа читал лекции, и обедали у нас на час раньше обычного. Это небольшое изменение в распорядке дня делало для нас субботу особым и довольно-таки приятным днем. Каждый знал, что час обеда близок и он имеет полное право на омлет и бифштекс с картофельным гарниром в то время дня, когда обычно приходится лишь мечтать о них. Кроме того, наступление субботы было одним из тех скромных событий, которые для людей с размеренным образом жизни составляют всю их радость, поглощают всё их внимание, а то и весь запас ума и изобретательности, в избытке присущий провинциальным семьям и, как правило, остающийся невостребованным. Суббота была постоянной, неистощимой и излюбленной темой разговоров в семье, и если бы кто-нибудь из нас обладал даром слагать эпос, суббота непременно стала бы сюжетом какого-нибудь эпического цикла. Бретонцам доставляют истинное удовольствие лишь песни, в которых воспеваются подвиги короля Артура, так и мы: шутки с субботней тематикой были единственными, которые могли нас по-настоящему развеселить, поскольку в них было нечто, так сказать, национальное, что помогало нам обособиться от чужаков, варваров, то есть всех тех, кто по субботам обедал в тот же час, что и в остальные дни недели. Удивление человека, не знающего о заведенном у нас порядке, пришедшего к нам в субботу по делам и заставшего нас в первой половине дня за обедом, было одним из самых частых предметов наших шуток. А Франсуаза несколько дней подряд потом всё смеялась. Мы были совершенно уверены, что там, где в силу вступает братство, основанное на столь исключительном патриотическом чувстве, как любовь к местному обычаю, сколько ни шути, всегда попадешь в точку и вызовешь благожелательную улыбку у окружающих; поэтому мы даже нарочно назначали посетителям обеденное время, провоцировали смешную сцену, предугадывали забавный диалог, подогревали изумление непосвященного. Например:

– Как! Всего два часа дня? Я думал, уже больше.

– Ну да, вас ввела в заблуждение суббота.

– Погоди, мама, еще вопрос: предположим, мы незнакомы или тебе невдомек, что в печати должна появиться моя статья. Заметила бы ты ее? Мне кажется, вот это место не читается.

– Как же можно ее не заметить, дурачок? Да это же первое, что бросается в глаза! Целых пять колонок!

– Да, господина Кальметта [225] это утомит. Он считает, что подобные публикации плохо смотрятся в газете и читателям это не интересно.

Тут мамино лицо приняло озабоченное выражение.

– Зачем же ты это написал? С твоей стороны это некрасиво: он так добр к тебе, и, кроме того, пойми, если это не понравится и газета получит плохие отзывы, он больше к тебе не обратится. Может, следовало бы что-то снять…

Мама берет в руки газету, за которой посылала специально для себя, чтобы не просить у меня мой собственный экземпляр.

Небо помрачнело, в камине загудел ветер, унося мое сердце на берег моря, где бы мне хотелось очутиться; и тут, переводя взгляд на Figaro в руках мамы, выискивающей, чем в статье можно было бы поступиться, я увидел не замеченное мною раньше сообщение: «Шторм. Со вчерашнего вечера в Бресте дует шквальный ветер. Корабли в порту срывает с якорей…»

Полученное юной особой приглашение на первый в ее жизни бал и то не пробудило бы в ней большего желания поскорее очутиться там, чем то желание оказаться на берегу моря, которое вызвало во мне сообщение о шторме. Оно придало предмету моего желания форму, сделало его реальным. Укол в сердце при виде газетного сообщения мучителен, так как одновременно с желанием уехать меня одолевает страх перед дорогой, вот уже годы в последний момент удерживающий меня дома.

– Мама, в Бресте шторм. Хочу воспользоваться тем, что встал, и уехать.

Мама оборачивается к Фелиси.

– Ну, что я вам говорила, Фелиси? Если господин Марсель прочтет о шторме, он непременно захочет уехать.

Горничная с восхищением смотрит на маму, которая всегда обо всём догадывается. То, что Фелиси присутствует при исполненной нежности семейной сцене – мы с мамой вместе, я целую ее, – чувствуется, несколько раздражает маму, и она отпускает Фелиси со словами похвалы: та хорошо постаралась, а закончит прическу она сама. Я в нерешительности: два желания борются во мне – одно влечет меня в Брест, другое – в постель; то я представляю себя с чашкой обжигающего кофе в руках неподалеку от причала, где меня дожидается лодка, чтобы доставить к скалам, откуда можно во всей красе полюбоваться разбушевавшейся стихией, – при этом сквозь облака пробивается солнце, – то я представляю себе, как в час, когда пора ложиться спать, мне нужно подняться в незнакомый номер гостиницы, где меня ждет постель с влажными простынями и где перед сном я не увижу маму.

В эту минуту на подоконнике затрепетало нечто неопределенное, бесцветное, но с каждым мигом всё яснее обозначающееся: вот-вот на этом месте появится солнечный зайчик. И впрямь, тотчас же вслед за этим подоконник сперва наполовину, а затем, после недолгого колебания и робкой попытки пойти на попятный, целиком заливает неяркий свет, в котором подрагивают пока еще неясные очертания фигурной балконной решетки. Потом всё сметает дуновением ветра, но вот уже прирученный солнечный зайчик вернулся на прежнее место и прямо на глазах стал, подобно