Сборник статей - Псевдонимы русского зарубежья. Материалы и исследования

Нам неизвестна реакция Булгакова на единственный роман А. Ветлугина, вызвавший немало критических отзывов в русском зарубежье[352]. Он написан в формате «человеческого документа», широко распространенного в литературе русской эмиграции и, правда, значительно позже проявившегося в творчестве самого Булгакова, в повести «Тайному другу» и романе «Записки покойника»[353]. Но мы согласны с мнением М. О. Чудаковой о том, что у А. Ветлугина он читал не только роман. Исследовательница цитирует письмо Булгакова, опубликованное одновременно в берлинских журналах «Новая русская книга» и «Веретеныш»:

М. А. Булгаков работает над составлением полного библиографического словаря современных русских писателей с их литературными силуэтами. […] Просьба ко всем журналам и газетам перепечатать это сообщение[354].

Можно воспринять это обращение в редакцию «Новой русской книги» как свидетельство того, что Булгаков журнал читал, а значит, имя А. Ветлугина, переехавшего в Берлин из Парижа в январе 1922 г., было ему известно.

Биография Владимира Ильича Рындзюна, писавшего под псевдонимом А. Ветлугин, несомненно должна была представлять для Булгакова интерес (другой вопрос – в какой степени она была ему известна), потому что сильно напоминала его собственную. Назовем лишь некоторые схожие черты: началом литературного творчества обоих была публицистика; оба учились на медицинском факультете, Булгаков окончил Киевский университет, А. Ветлугин не окончил Московский; оба участвовали в Гражданской войне на стороне Добровольческой армии; оба переболели сыпным тифом, Булгаков во Владикавказе, А. Ветлугин в Ростове; обоих волновала так называемая чеченская тема[355]; оба оказались в 1918 году в Киеве (хотя Булгаков провел там значительно более долгое время). В автобиографии, написанной для журнала «Новая русская книга»[356], Ветлугин упоминает, что был мобилизован атаманом Балбачаном в Харькове и бежал (М. О. Чудакова справедливо сополагает этот факт с мобилизацией Булгакова петлюровцами, также завершившейся побегом). Однако на этом сходство резко обрывается: А. Ветлугин покидает Россию, вначале уехав в Крым из Батума, откуда, как известно, собирался эмигрировать и Булгаков, чему помешала болезнь, а потом из Крыма в Константинополь.

Упомянутое сходство не ограничивается фактами – во многом совпадают и их взгляды: на потрясшую обоих жестокость народа-богоносца, на сменовеховство, к которому оба относились с презрением, хотя и сотрудничали в сменовеховской прессе[357], и, как будет показано ниже, чрезвычайно сходно их видение Гражданской войны и будущего России.

Из написанного А. Ветлугиным, по мнению М. О. Чудаковой, Булгаков «конечно, со вниманием вчитывался в циническую исповедь человека, с которым вполне мог успеть познакомиться в Киеве, – и в роман, и в автобиографию, опубликованную в журнале “Новая русская книга”». Оценка автобиографии как циничной, скорее всего, представляет собой уступку литературоведа общепринятому в русской эмиграции мнению о Ветлугине как завзятом цинике. Однако если вчитаться, то, признав прежде всего ее «литературность», можно сполна отдать должное автору – перед нами подробное, емкое и исполненное – при всей своей суховатости – внутреннего драматизма повествование о пути человека выживающего (стоит напомнить, что выживанием был занят и Булгаков, вынужденный остаться в Советской России, и аналогичный документ, им написанный, представлял бы большую ценность), своего рода хроника крестного пути русского эмигранта первой волны.

Цитируя эту автобиографию, М. О. Чудакова противопоставляет А. Ветлугина Булгакову как профана провидцу: «Осенью 1919 г. слушал “Сильву”, писал на тему “наша победа несомненна” (Булгаков в ноябре 1919 года настроен уже на трагический лад – автор статьи “Грядущие перспективы” зовет своего читателя к борьбе, но предчувствует поражение. – М. Ч.) и боролся с сыпными вшами»[358]. Но с этим противопоставлением согласиться трудно, скорее разница в их настроениях была прямо противоположной: и в булгаковском эссе (более подробно о нем позже) ни в чем не проглядывает провидческое «предчувствие» поражения, и в приведенной фразе Ветлугина нет никакой веры в победу (особенно если знать его саркастическое описание всеобщего бегства от большевиков. Там повсеместное исполнение слезливой оперетки «Сильва» становится одним из признаков очередного этапа отступления): «От “Сильвы” до последнего поезда или парохода остается одна, maximum две недели»[359].

Это цитата из книги А. Ветлугина, которую Булгаков не мог не читать, – отрецензированной в советской печати «Третьей России», увидевшей свет в издательстве «Франко-Русская печать» в начале 1922 г., накануне переезда А. Ветлугина в Берлин, где, примкнув к сменовеховству, которое еще совсем недавно саркастически обличал, Ветлугин публиковался в той же самой газете «Накануне», что и М. А. Булгаков.

В одном из составляющих «Третью Россию» очерков – «Гибель надежды» – Ветлугин писал о военачальниках Добровольческой армии, вызывавших его восхищение. Две главки очерка посвящены Якову Слащеву и запечатлели обе его ипостаси: Слащев-Крымский, организатор успешной обороны Крыма в январе – марте 1920 г., за боевые заслуги произведенный в чин генерал-лейтенанта и награжденный титулом «Крымский», и другой Слащев – Слащев-Вешатель, наводивший страх на весь Крым.

В 1921 г., когда А. Ветлугин заканчивает «Третью Россию», Слащев после Декрета ВЦИК от 4 ноября 1921 г. «Об амнистии» возвращается в Россию. Чего Ветлугин не знает – что в январе 1929 г. Слащев будет убит у себя на квартире при той самой стрелково-тактической школе комсостава РККА («Выстрел»), в которой будет преподавать.

Надо полагать, что Булгаков, самым добросовестным образом изучавший всю релевантную избранной теме литературу (что бы он ни писал – биографию Мольера, древние главы «Мастера и Маргариты» или, как в данном случае, историю Гражданской войны в России), работая над пьесой «Бег» в 1926–1928 гг., пройти мимо книги Ветлугина не мог. Кроме устных воспоминаний о Константинополе своей второй жены, Л. Е. Белозерской-Булгаковой, он предположительно читал: «Записки. Ноябрь 1916 – ноябрь 1920» П. Н. Врангеля, книгу бывшего главы крымского земства князя В. А. Оболенского «Крым при Врангеле. Мемуары белогвардейца» (1924), самого Слащева – «Требую суда общества и гласности» (1921), «Крым в 1920 г.: Отрывки из воспоминаний» (1924) – и т. д. На этом фоне можно считать, что книга «Третья Россия», по крайней мере в той ее части, где речь идет о Слащеве, также была Булгаковым прочитана.

Отдельные черты героя пьесы «Бег» Хлудова, прототипом которого послужил Я. А. Слащев, Булгаков подбирает, как ему было свойственно, из разных источников, например из воспоминаний Оболенского, в котором справедливо усматривают мемуариста весьма недоброжелательного:

Слащев Оболенского подозревал в социалистических воззрениях и искренне ненавидел, глава земства, в свою очередь, смотрел на «спасителя Крыма» как на авантюриста и больного человека. Оболенский оставил следующий портрет Слащева: «Это был высокий молодой человек с бритым болезненным лицом, редеющими белобрысыми волосами и нервной улыбкой, открывающей ряд не совсем чистых зубов. Он все время как-то странно дергался, сидя, постоянно менял положения, и, стоя, как-то развинченно вихлялся на поджарых ногах. Не знаю, было ли это последствием ранений или потребления кокаина. Костюм у него был удивительный – военный, но как будто собственного изобретения: красные штаны, светло-голубая куртка гусарского покроя. Все ярко и кричаще безвкусно. В его жестикуляции и в интонациях речи чувствовались деланность и позерство»[360].

Не менее враждебным мемуаристом был и барон Врангель (записки написаны в 1923 г., опубликованы в 1928 г.), у которого внешность Слащева составлена из тех же самых черт и черточек (болезненный вид, поредевшие волосы, нервозность и т. д., что и у Оболенского):

Генерал Слащев, на несколько часов приезжавший в Севастополь, посетил меня. Я видел его последний раз под Ставрополем, он поразил меня тогда своей молодостью и свежестью. Теперь его трудно было узнать. Бледно-землистый, с беззубым ртом и облезлыми волосами, громким ненормальным смехом и беспорядочными порывистыми движениями, он производил впечатление почти потерявшего душевное равновесие человека.

Одет он был в какой-то фантастический костюм, – черные, с серебряными лампасами брюки, обшитый куньим мехом ментик, низкую папаху «кубанку» и белую бурку…[361]

По-видимому, оба эти описания послужили основой для пространной авторской ремарки, рисующей Хлудова:

съежившись, на высоком табурете сидит Роман Валерьянович Хлудов. Человек этот лицом бел как кость, волосы у него черные, причесаны на вечный неразрушимый офицерский пробор. Хлудов курнос, как Павел, брит как актер, кажется моложе всех окружающих, но глаза у него старые. На нем солдатская шинель, подпоясан он ремнем по ней не то по-бабьи, не то как помещики подпоясывали шлафрок. Погоны суконные, и на них небрежно нашит черный генеральский зигзаг. Фуражка защитная грязная, с тусклой кокардой, на руках варежки. На Хлудове нет никакого оружия. Он болен чем-то, этот человек, весь болен, с ног до головы. Он морщится, дергается, любит менять интонации. Задает самому себе вопросы и любит сам же на них отвечать. Когда хочет изобразить улыбку, скалится. Он возбуждает страх. Он болен – Роман Валерьянович[362].