Бесогон-2. Россия вчера и сегодня - Никита Сергеевич Михалков

Ознакомительный фрагмент

первое и важнейшее условие, чтобы благополучно пережить осаду, — вовремя нейтрализовать всех любителей открывать врагу ворота и всех людоедов».

Мы понимаем, что все это говорится во благо народа, ведь народу трудно, народ переживает тяжелые времена… Ну хорошо, забудем, что кто-то считает его вассалом, который ест с «барской руки», а если что, бежит к другому барину. А какому же именно народу хотят помочь ораторы?

Очень точно, сама этого не подозревая, о таком народе сказала писательница Людмила Улицкая: «Нам очень повезло, потому что Альберту Швейцеру пришлось ехать в Африку, бросить Баха и уехать лечить диких, грязных, больных дикарей. Нам никуда не надо ехать, просто достаточно выйти из подъезда. И вот мы уже в Африке, и Африка вокруг нас стонет, воет, бесчинствует, и очень несчастна, и очень нуждается в каком-то отношении к себе».

Вдумайтесь: госпожа Улицкая не видит необходимости, как доктор Швейцер, ехать в Африку к аборигенам, к дикарям, к туземцам. Зачем куда-то ехать? Ты спустился на лифте вниз, открыл дверь, и вот они здесь. Эти дикари, аборигены, туземцы, мало что понимающие, которым нужно очень помочь. А помочь им нужно так: собрать и пустить на бойню. Не пытаясь вместе с ними искать ответы на вопросы и искать выход из сложного положения. Что будет? Смена всего. Не про власть говорю. Я говорю о том, что они хотят «раскачать» нашу страну, Россию.

А что же эти аборигены по формулировке госпожи Улицкой?

Вот стоит огромная очередь. За чем? За колбасой? За водкой? Нет. Люди стоят на выставку художника Серова.

Это трагическое известие для тех, о ком я говорю! Первый удар был нанесен им 9 мая, когда несколько миллионов человек вышли с акцией «Бессмертный полк». Сколько обрушилось на них мерзости, как шельмовали «Полк», «ложь, вранье, купленные, обманутые, водкой поили, носят портреты одних и тех же». И так далее, и так далее. А кругом ОМОН, и автозаки, «их привезли сюда из тюрем»… вот это все.

А теперь еще очередь на выставку. Знаете, почему люди стоят на морозе несколько часов, чтобы увидеть картины Валентина Серова?

Михаил Ямпольский, философ, культуролог, считает: «Вообще говоря, это неинтересный художник, но там висит много всяких великих княгинь, каких-то знаменитостей, такой бомонд Российской империи ее конца, возле каждого портрета краткая биография портретируемого, какая княгиня, или из какой семьи богатеев, и так далее. Все стоят, читают это и восхищаются светской жизнью ушедшей империи. Третьяковка нащупала интерес людей, который лежит вне искусства… Весь этот миф поздней Российской империи тебе дается, ты ходишь и кайфуешь».

Сергей Медведев, журналист: «Эпическая сила искусства, словно финал „Парфюмера“. Это должно было произойти. Вообще ажиотаж вокруг выставки Серова заслуживает анализа. Я был там в ноябре, и уже тогда в воздухе висело нездоровое оживление, большинство пришло явно не за искусством, а за сеансом имперской ностальгии и идентичности, как на выставке „Романовы“. И как обычно, ресентимент кончается истерикой, выломанной дверью и разбитым носом».

Александр Архангельский, журналист: «Духовность на марше. Народ — двереносец».

И таких высказываний масса. Ситуация рассматривается в кривом зеркале. Флешмоб, «купленные люди», наваждение, алкогольный синдром и так далее. И никому не приходит в голову — а может, и приходит, но не хочется, чтобы это было правдой, — что люди просто стоят на выставку великого русского художника посмотреть, почувствовать, услышать его.

Вот несколько высказываний людей, стоящих в очереди на выставку.

«Я, честно говоря, пришла потому, что мои коллеги ходили и говорили, что выставка прекрасная. Я люблю Серова, поэтому я решила сходить, привела ребенка».

«Дело в том, что я видела не все картины знаменитого художника, и мне очень интересно посмотреть эти картины, собранные со всего мира, его цветовое решение, как он компонует… Это сейчас все актуально».

«Мы из Санкт-Петербурга. Поехали специально… Все говорили, что мы сумасшедшие, три часа в очереди стоять…»

«Ну я уже была, но решила еще раз сходить. Когда она еще будет… Лет через 50 только».

«Я второй раз уже собираюсь, потому что первый раз я не успела посмотреть графику Серова».

«Я пришел второй раз. Я был в ноябре, сейчас еще моя сестра подойдет. Такое нельзя пропустить».

«Посмотреть вживую живые картины, потому что, кто уже был на выставке, говорит, что картины, лица светятся».

«Я из Италии, изучаю русский язык и литературу. Пришел на выставку и стою уже полтора часа. Холодно, смертельно холодно. Но, знаете, это здорово, что люди здесь так ценят творчество. Я не могу представить, чтобы что-то подобное происходило в моем городе и, наверное, ни в какой другой стране».

И обратите внимание: «черные пятницы», когда стоят сотни людей, давя детей, корежа стариков, чтобы схватить стиральную машину за полцены, или всю ночь на ладонях пишут номера, мерзнут, чтобы купить за бесценок какую-нибудь тряпку или какой-нибудь прибор. Или очереди в магазине, где продается новый айфон, которые занимаются с ночи, и потом, как только раскрываются двери — сносят не только двери, здания сносят, чтобы скорее получить вожделенный гаджет. Это не обсуждается. Это нормально. Это цивилизация. Это потребитель. Но очередь за Серовым — это как раз очередь настоящего самосохранения.

Очередь за Серовым, эта как раз очередь настоящего самосохранения.

Моя приятельница рассказывала, что ее подруга 1 января решила пойти с ребенком на выставку Серова в 12 часов дня в надежде, что в это время люди еще отсыпаются. Пришла туда, а там уже километровая очередь стоит.

Что касается высказываний либералов об этой очереди, среди них есть истинный шедевр. Это реплика Ксении Лариной: «Об очереди. Это уже не в первый раз я о ней думаю. Поскольку я сама — из поколения очередей. И не только за колбасой и туалетной бумагой. За „духовкой“ советские люди тоже стояли часами: на выставку Глазунова в Манеже, на выставку достижений американского хозяйства за значками, пакетами и стаканом „кока-колы“, за билетами на Таганку и в „Ленком“.

У меня в семье очереди презирали, из всех видов очередей признавались только очереди в поликлинике — с книжкой в руках, надолго, как неизбежное. И очередь на елочном базаре. Это уж совсем иная история.

Больше ни в каких очередях мы не стояли. Это стойкое отвращение к самой мизансцене — упираясь друг другу в спины, угрюмо топтаться в течение нескольких часов, да еще и отмечаться, да еще и номер записывать — невозможно объяснить ничем, кроме как эстетическим неприятием, ничем не мотивированным. Я только потом, повзрослев, поняла, что мои родители, мои