Хорхе Борхес - Новая встреча. Неизданные беседы

Вы говорили, что у Шоу была страсть — страсть мыслить.

Да, в книге «Who is who» («Кто есть кто») на вопрос о любимом занятии в свободное время он отвечает: «мыслить».

Это уже веское доказательство. Но я бы сейчас хотел коснуться политических взглядов Бернарда Шоу; кажется, он был приверженцем социализма.

Он был одним из учредителей Фабианского общества. И он полагал, что революцию не следует подготавливать, он верил, что правительства уйдут в отставку сами, что в революции нет необходимости. Сейчас у нас тысяча девятьсот восемьдесят пятый год, и кажется, что никогда еще правительства не были столь беспомощны, как сейчас, и никогда они не были, скажем так, столь вездесущи, никогда не действовали столь угнетающе, столь бесцеремонно. Сейчас без правительства нельзя и шагу шагнуть. В девятнадцатом веке еще можно было верить, что правительства уже исчерпали свой силы; сейчас уже никто и не надеется на такую возможность.

Никто. И помимо всего прочего, Шоу верил в то, что революцию могут совершить богатые.

Да, да, он считал, что капитализм явил миру два зла, поскольку обрел бедняков на нищету, а богачей — на скуку. Из этих двух зол легче вытерпеть нищету, чем скуку. Поэтому богачи и могут совершить революцию. Что сегодня представляется едва ли возможным, не так ли? Сейчас всех обуяла алчность. Но, вероятно, несправедливо судить о странах по их правительствам. К примеру, мне кажется, что одно из главных зол нашего времени — это национализм; но ведь люди, кроме тех, кто разделяет националистические идеи, с большим или меньшим удовольствием читают книги иностранных авторов; нельзя все время жить за закрытыми дверями. Правда, правительства могут так жить. Их священный долг — настаивать на существовании границ. А люди не хотят знать о границах, тот фильм, что с успехом шел в Нью-Йорке, с не меньшим успехом пройдет и… и в Буэнос-Айресе, и в Лондоне, и, если не окажется запрещенным, в Москве. Мне кажется, что любое правительство, в сравнении со страной, которой оно правит, всегда живет в прошлом. Вот, на мой взгляд, классический пример; то, что мы называем нацизмом, было придумано еще Фихте и Карлейлем. Но в те времена не было никакой возможности совершить нацистский переворот; а в наше время его смогли совершить Гитлер и Муссолини; в известной мере, они представляют собой карикатуры на героев, явления которых ожидал Карлейль. Если мы задумаемся о политической истории, то поймем: все, что происходит сейчас, без сомнения, напоминает сны, которые уже почти никому не снятся; никому, кроме политиков. (Оба смеются.)

Мне хочется верить, Борхес, что напоминание о Бернарде Шоу было для вас благотворным, вдохновляющим. Мне очень по душе слова Шоу о том, что все свои фразы он услышал на улице, что он только записал то, что сказали другие.

— Да, но это — проявление его скромности. Любой из нас постоянно слышит на улице чрезвычайно любопытные фразы. Впрочем, мы с вами об этом уже говорили; а ум, красота и счастье встречаются не так уж редко, они ожидают нас повсюду. И надо быть готовым ощутить, воспринять их.

22. Кинокритика

Освальдо Феррари: У меня была счастливая возможность прочитать книгу, выпущенную издательством «Сур», в которой, Борхес, собраны ваши заметки о кинофильмах, шедших в Буэнос-Айресе в 1931–1944 годах.

Хорхе Луис Борхес: Я написал чрезвычайно много подобных заметок, но составитель, с которым я не знаком, не перелистал подшивки двух журналов, одним из них руководил Карлос Вега, а другим — Зигфрид Радаэлли. Там я напечатал много заметок, а в журнале «Сур» я печатался только от случая к случаю. Не знаю почему, но переизданы были только те, что появились в журнале «Сур», а остальные были преданы забвению, которого они, конечно же, и заслуживают.

Но и эта книга уже служит доказательством тому, что вы имели весьма полное представление о кино того времени.

Я ходил в кинотеатры по меньшей мере два раза в неделю. Вспоминаю: когда появилось звуковое кино, все мы сожалели об этом, так как фильмы стали представлять собой разновидность оперы, и актеры — сейчас, к счастью, забытые — такие как Дженетт Макдональд и Морис Шевалье[189] — заняли место великих актеров великого немого. И мы все думали: как жаль, кино, достигшее совершенства благодаря Джозефу фон Штернбергу[190], Штрохайму[191], Кингу Видору[192], это кино уходит, оно заменяется оперой. Да, было действительно жаль.

Обычно в одной заметке вы говорили сразу о нескольких фильмах. К примеру, о немецком фильме «Убийца Карамазов», об «Огнях большого города» Чаплина и о «Марокканцах» Штернберга.

Я не помню, но, наверное, так и было на самом деле. Я должен был заполнить в журнале некоторое количество страниц, а кроме того, эти свои заметки я писал буквально на следующий день после того, как посмотрел фильм, ведь человек, посмотревший фильм, ощущает желание поговорить о нем.

И проанализировать его.

Да, и я, пользуясь предоставленной мне возможностью, писал о фильмах, а до этого обсуждал их со своими друзьями. Не помню, что я тогда писал, сейчас, вероятно, я бы не согласился с теми или иными своими оценками. Ну, например, я написал нечто ужасное о великолепном фильме Орсона Уэллса[193] «Citizen Каnе» («Гражданин»). Почему я написал эту ругательную заметку — не знаю, из какого-то каприза; я пользовался полнейшей свободой, ведь в журнале «Сур» каждый мог писать все, что ему вздумается… конечно, Виктория Окампо была главной в журнале, но она доверяла авторам. И Хосе Бьянко[194], и Карлос Рейлес[195] тоже предоставляли нам полнейшую свободу.

В другой заметке вы пишете об «Улице» Кинга Видора и о русских фильмах — об «Октябре» Эйзенштейна, об «Иване Грозном»…

Да, фильм «Октябрь» я помню; а «Иван Грозный» — было две серии, вернее, два разных фильма. Эти фильмы зависели от политической ситуации в стране; в первые годы после революции в России о царях говорили только плохо; но затем правление революционеров стало все больше напоминать правление царей; по указанию правительства было снято два фильма об Иване Грозном: один — разоблачительный, другой — хвалебный. Любопытно, что режиссером обоих фильмов был Эйзенштейн, он работал по указаниям правительства и сделал замечательные фильмы, но — совершенно разные.

Вы, Борхес, писали также и о фильме «Броненосец „Потемкин"».

Да, но, кажется, я писал о нем как о чрезвычайно неправдоподобном фильме.

Да.

Помню: там показан бунт на корабле, офицеров сбрасывают в море, и это подано как комическая сцена, поскольку офицеры непременно должны были выглядеть смешными: у одного — монокль, у другого — пенсне; затем показан обстрел Одессы, и единственное повреждение — какой-то памятник; никого не убивают, так как стреляет ведь, скажем так, революционный броненосец, и нельзя было показать, что хоть кого-нибудь убили; таков был фильм, и вместе с тем о нем говорили как о реалистическом произведении, хотя, и это очевидно, он был лживым. Недостатком русских фильмов являлось и то, что в них не было оттенков, полутонов; есть добрые и злые, все добрые — по одну строну, все злые — по другую. Это делалось для народа весьма примитивного, не правда ли? А вместе с тем операторская работа была великолепной, смотреть фильмы было чрезвычайно интересно. А психологии, конечно же, — никакой; все крайне упрощено.

Вы всегда уделяете большое внимание актерской и операторской работе.

Да, ведь это имеет для русских фильмов важное значение. Все остальное в них — примитивно. Конечно, примитив свойственен и вестернам: добрые — по одну сторону, злые — по другую, не так ли? Но в американских фильмах всегда показано великодушие противника. А в русских фильмах — нет. Вспомним фильмы о войне: все добрые, положительные — по одну сторону, все злые — по другую, и нет никакого великодушия, а также никакого беспристрастия.

У вас есть заметки и хвалебные, вы похвалили даже два аргентинских фильма, что кажется просто невероятным. (Смеется.)

Один из них — Луиса Заславского, не так ли?

Да, «Фуга» Луиса Заславского.

Вероятно, я хвалил фильм за то, что в нем нет местного колорита; да, там была сцена в эстансии, нам говорили, что это — эстансия, но показывали просто равнину. И там были чрезвычайно зрелищные сцены, как, например, укрощение коней, И не было ничего сугубо аргентинского.

Второй фильм — «Узники земли» Марио Соффычи.

…В данном случае, вероятно, повинен Улис Петит де Мюрат[196].

Да, наверное, он имел отношение к фильму…

И он настаивал, чтобы я посмотрел, да, ведь мы были друзьями, и, вероятно, по дружбе… (Смеется.)