Оскар Уайльд - Письма

Исполнителю роли Хоппера лучше либо играть без парика, либо надеть парик поспокойнее. Вчера вечером его лицо было слишком белым, а его внешность — слишком нелепой. Мое личное мнение: у него должны быть свои собственные волосы, а лицо загримировано так, чтобы он выглядел моложе.

Вчера вечером то ли по невнимательности, то ли по Вашему указанию, этого я не знаю, герцогиня опустила несколько важных слов в своей первой реплике, обращенной к Хопперу. Она должна звучать так: «…кругом порхают кенгуру. Агата даже нашла Австралию на карте. Она такой причудливой формы! Но ведь это, кажется, очень молодая страна?»

Слова, которые она опустила, подчеркнуты мной. Они придают смысл замечанию о молодой стране. Без них пропадает соль реплики. Ничего не дает такая купюра и с точки зрения экономии времени. Чтобы произнести эти слова, требуется меньше десяти секунд.

Далее, мне кажется, что С. Грэхэм не должен сопровождать в бальную залу свою тетушку: молодые денди не любят своих пожилых родственниц, во всяком случае редко оказывают им внимание. Леди Дж. должна опекать девицу, для которой это первый выезд в свет, а миссис Эрлин могла бы обратиться с репликой о Дамби к Грэхэму и затем повернуться к Вам.

Что до Вас, то, когда Сесил Грэхэм надоедает Вам своей болтовней, Вы прерываете разговор с ним со словами: «Как это забавно!» или что-то в этом роде. По-моему, было бы лучше сказать: «Простите, мне нужно на минутку отойти», — как я и предлагал. Ведь лорд У. ужасно нервничает, ожидая прихода миссис Эрлин, и болтовня денди не развлекает его, а утомляет. Ему сейчас не до нее.

Кроме того, вчера вечером, перед Вашим уходом с миссис Эрлин на террасу, Вы сказали: «Давайте выйдем на террасу». Но ведь лорд У. не стремится задержать миссис Эрлин в своем доме. Это она заставляет его поступать так, как хочет она. Пусть она скажет: «Выйдем на террасу». Он, холодный и чуточку надменный, хотя это слишком сильное слово, вынужден подчиниться ее воле.

Не откажите в любезности обдумать оба этих момента.

Кроме того, напомните, пожалуйста, леди Плимдейл, чтобы она говорила «Та самая женщина!», а не «Та ужасная женщина». Нам не следует превращать миссис Э. в подобие кокотки. Она авантюристка, но не кокотка.

Я надеюсь, что все идет успешно. Мне показалось, что в доработке нуждаются только частности. Искренне Ваш

Оскар Уайльд

Акт третий. У лорда О. слишком пестрое, крикливое пальто; к тому же он должен его снять: ведь он хочет провести тут всю ночь.

Пишу в постели — поэтому карандашом.

108. Редактору «Сент-Джеймс газетт»{116}

26 февраля 1892 г.

Милостивый государь, позвольте мне опровергнуть сделанное в сегодняшнем вечернем номере Вашей газеты утверждение, будто я внес в свою пьесу определенное изменение, прислушавшись к критическим замечаниям неких журналистов, которые весьма безрассудно и весьма глупо пишут в газетах о драматическом искусстве. Утверждение это — полнейшая неправда и вопиющая нелепица.

Факты же таковы. В прошлую субботу вечером, после того как окончился спектакль и автор, с сигаретой в руке, произнес восхитительную и бессмертную речь, я имел удовольствие угощать ужином немногочисленную компанию личных друзей; поскольку все они были не старше меня, я, естественно, с вниманием и удовольствием выслушивал их высказывания об искусстве. Ведь суждения стариков по вопросам Искусства не стоят, конечно же, ломаного гроша. Художественные наклонности молодежи неизменно пленительны, и я должен констатировать, что все мои друзья, без единого исключения, выразили мнение, что раскрытие зрителю подлинных уз, связывающих леди Уиндермир и миссис Эрлин, значительно повысит психологический интерес второго акта, — мнение это, должен добавить, в прошлом высказывал и решительно отстаивал мистер Александер. А так как для тех из нас, кто не сводит пьесу к пантомиме и шутовству, психологический интерес превыше всего, я решил в свете этого перенести конкретный момент раскрытия тайны зрителям в другое место. Однако решение это было принято задолго до того, как я имел случай заняться изучением уровня культуры, вежливости и критических способностей, демонстрируемого в таких газетах, как «Рефери», «Рейнолдс» и «Санди сан».

Когда критика станет в Англии подлинным искусством, каким и должна она быть, и когда писать о произведениях искусства будет позволено только людям с художественным чутьем и художественным развитием, художники наверняка будут не без некоторого интеллектуального интереса читать критические статьи. При нынешнем же положении дел критические статьи в обычных газетах не представляют ни малейшего интереса — разве что как образчики поистине беотийской глупости в стране, рождавшей афинян и дававшей приют приезжим афинянам.

Остаюсь, милостивый государь, Ваш покорный слуга

Оскар Уайльд

109. Роберту Россу{117}

Кенсингтон, гостиница «Ройял Пэлес»

[? Май-июнь 1892 г.]

Дорогой мой Бобби, по настоянию Бози мы остановились тут из-за сандвичей. Он очень похож на нарцисс — такой же белый и золотой. Приду к тебе вечером в среду или четверг. Черкни мне пару строк. Бози так утомлен: он лежит на диване, как гиацинт, и я поклоняюсь ему. Пока, милый. Всегда твой

Оскар

110. Уиллу Ротенстайну{118}

Бад-Хомбург, Кайзер-Фридрих-променад

[Начало июля 1892 г.]

Мой дорогой Уилл, «Голуа», «Эко де Пари» и «Пэлл-Мэлл газетт» — все напечатали интервью. Я просто не знаю, что еще нового можно сказать. Номинально театральным цензором является лорд-гофмейстер, но реально — заурядный чиновник, в данном случае некий мистер Пиготт, который в угоду вульгарности и лицемерию англичан разрешает постановку любого низкого фарса, любой вульгарной мелодрамы. Он даже позволяет использовать подмостки для изображения в карикатурном виде известных людей искусства, и в тот же момент, когда он запретил «Саломею», он разрешил представлять на сцене пародию на «Веер леди Уиндермир», в которой актер наряжался, как я, и имитировал мою речь и манеру держаться!!!

И вот что любопытно: в Англии свободны все виды искусства, кроме сценического; цензор утверждает, что театр принижает и что актеры профанируют высокие сюжеты, и посему цензор запрещает не публикацию «Саломеи», но ее постановку. И, однако же, ни один актер не выразил протеста против этого оскорбления театра — ни даже Ирвинг, который все время разглагольствует об Актерском Искусстве. Это показывает, как мало среди актеров художников. Все театральные критики, за исключением Арчера в «Уорлд», согласны с цензором в том, что необходима цензура над актерами и актерством! Это говорит о том, как скверен должен быть наш театр, а также о том, какие филистеры английские журналисты.

Я очень болен, дорогой Уилл, и больше не могу писать. Всегда Ваш

Оскар Уайльд

111. Уильяму Арчеру{119}

Хомбург

[Почтовый штемпель получения — 22 июля 1892 г.]

Дорогой Арчер, я здесь лечусь водами и не имею при себе экземпляра «Саломеи», иначе охотно одолжил бы его Вам, хотя отказ цензора разрешить представление моей трагедии основывается исключительно на его дурацком вульгарном правиле о недопущении сценической трактовки библейских сюжетов. Я не думаю, чтобы он вообще читал пьесу, а если он прочел-таки ее, то я не думаю, чтобы даже бедняга Пиготт стал возражать против свободы художника трактовать свой сюжет как ему заблагорассудится. Ведь возражать против этого значило бы возражать против Искусства в целом — позиция крайняя, но, я думаю, немного слишком крайняя для Пиготта.

Мне хочется сказать Вам, как признателен я Вам за Ваше письмо в «Пэлл-Мэлл газетт», признателен не только за весьма лестную и великодушную оценку моего творчества, но и за выраженный в нем решительный протест против презренной официальной тирании, которая существует в Англии в отношении драмы. То, что заурядного театрального критика радует сам факт существования подобной тирании, поражает меня до глубины души. Я-то думал, что писать об искусстве, в котором художник несвободен, — удовольствие сомнительное. Вся эта история — большая победа филистеров, но только временная. Мы должны упразднить цензуру. По-моему, мы сможем это сделать. Я должен повидаться с Вами, когда вернусь. Всегда Ваш

Оскар Уайльд

112. Лорду Альфреду Дугласу{120}

[Баббакумб-Клифф]

[? Январь 1893 г.]

Любимый мой мальчик, твой сонет прелестен, и просто чудо, что эти твои алые, как лепестки розы, губы созданы для музыки пения в не меньшей степени, чем для безумия поцелуев. Твоя стройная золотистая душа живет между страстью и поэзией. Я знаю: в эпоху греков ты был Гиацинтом, которого так безумно любил Аполлон.