Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №12 (2001)

“Бессмертные губы” Музы продиктовали поэту его северные строки, как рифмованные — “Мой дом”, “Прощание с солнцем”, “Два кустарника”, “Воспоминание”, “Ода погибшим”, “На закате”, “Цветок”, “В Абези”, так и нерифмованные — “Северные верлибры”, которые нравились Ахматовой.

Она говорила автору, что вообще-то не любит верлибры, но его — принимает, потому что “они родились в том жестоком мире и их ритмы и создали эти стихи”. “Мой дом” она знала наизусть, а про “Пургу в тундре” (Василенко приводит это стихотворение от 1956—1962—1988 гг. в письме ко мне) сказала: “Это стихотворение ново и по содержанию и по форме”.

Ахматова, как это было ей свойственно, смотрела в корень. Стихи Василенко о Севере, при всей их кажущейся традиционности, отличаются подлинной новизной. Их не спутаешь с другими.

Новая жестокая действительность, в которой человек оказался, и новая, непривычная для него, жителя средней полосы России, природа породили и новые эстетические отношения с реальностью. Здесь нет места романтизации предмета. Здесь — страна Абсурда. Где не разрешалось думать о том, что оставил, к чему был привязан. Характерный эпитет, сопровождающий все признаки предметов в художественном мире Василенко, — пустой. Пустой овраг, пустая мертвая река, травы под пустым бугром... — все мир великой пустоты — безлюдный и холодный, где “небосвод неумолимый”, “суровый и непримиренный, и на века застывший снег”, где “ветер и снег стерегут не хуже брата моего — человека”.

Одним словом, “постылый, нагой круг”, из которого нет исхода:

О чем здесь можно говорить поэту?

О горечи волненья своего,

О том, что белой ночью много света,

Но этот свет не греет никого!

И все же поэт Виктор Василенко сумел рассказать о человеке, о его экзистенциальном “стоянии в просвете бытия” (Хайдеггер), где даже отношения с враждебным миром природы, оказывается, можно установить — и они устанавливаются, если человек помнит о том, что он Человек. Что даже здесь, быть может особенно здесь, ему открывается опыт и дар живого человеческого сердца. Тогда и рассказ об этом — точный и конкретный — возвышается до высокой Поэзии, до Сказки со счастливым концом, которые припасла Судьба постаревшему мальчику в ледяном царстве Снежной королевы:

И маленький цветок у моих ног,

Преобразившийся, подобный брату,

Который утром я подрезать мог,

Неосторожно опустив лопату,

Качается, веселый и живой,

Доверчивый, и с ним легко и просто.

Но жаль, что он, поднявшись над травой,

Себе немного не прибавил роста.

Он близок мне, и ближе, верно, нет:

Он нагибает стебель свой упругий

И смотрит тихо, расточая свет,

Лаская сердце, помня про услугу.

(“Цветок”)

Цветок, преобразившийся, подобно брату, как чудо, подошедший к жилью моему, — потому что я утром пожалел его, проявив предельное внимание, — не опустил неосторожно лопату — вот формула василенковского гуманизма, открытия и переживания живого кровного родства человека и природы, взаимно с п а с а- ю щ и х друг друга.

Не чувствуется ли здесь урока, преподанного в школе Николая Заболоцкого?

Василенко не скрывает факта сильного влияния на него автора “Лесного озера”, “Ночного сада”, “Метаморфоз”.

Говоря о тех, кто формировал его творческий облик, он пишет: “...Заболоцкий, как и М. Волошин, и А. Ахматова проходят через всю мою жизнь. Я их чту память благоговейно и мысленно стою перед ними на коленях. Все хорошее, что имею я — от них. Они многому научили меня. К ним, конечно, примыкают Н. Гумилев, А. Тарковский, Д. Самойлов и многие другие. Но в основе лежит моя любовь к поэтам Пушкинской и Лермонтовской поры: они тоже “взяли меня в плен” еще юношей, и Баратынский, Языков, Веневитинов, Дельвиг, Растопчина, К. Павлова тоже прошли через мою жизнь. Я любил (как и Заболоцкий) очень поэтов XVIII века, близок мне во многом В. Хлебников; далек, хотя я его чту, как большое явление, Маяковский; тоже могу сказать и о поэтах Евг. Евтушенко, А. Вознесенском, Б. Ахмадулиной, Р. Рождественском — это не мои поэты. Я не с ними. А Заболоцкий, Ахматова и Волошин были всегда для меня путевыми огнями: у них я учился точности и крепости, весомости слова (я делал, не знаю, как получилось), строгой художественной почти порою чеканной формы; я не люблю длинных и многословных (поэтому мне далека Ахмадулина и т. д.). Я всегда помню завет А. Блока (мне его раза два повторила А. А. Ахматова), что стихи не должны быть (лирика) длинными. Так я и работал. Я очень много, Инна Ивановна, работаю над стихами, иногда по годам. Так, над “Стенаниями фавна” я работал около четырех лет...”

Примечательно: Заболоцкий поставлен на первое место. Василенко говорит, в частности в этом же письме ко мне, о безусловном влиянии на его поэзию мощной заболоцкой индивидуальности и называет конкретно те из своих стихов, на которые, по его мнению, наложил отпечаток стиль автора “Лица коня”, “Птиц”, “Деревьев”: “Из 37 г. “Лес возле Гуниба”! В нем Вы сразу увидите большое благотворное влияние Н. Заболоцкого. Так же близки к нему очень и многие мои стихи, что я писал потом (наверное, что-то есть в моих “Стенаниях фавна”, посмотрите их, они всем нравятся, и в стихах многих из “Птицы Солнца”, например в первом: “На лугу”, “Птица Солнца”, “Птица”)”.

Внесем в суждение Василенко о самом себе необходимые уточнения.

Да, у него есть образы явно “заболоцкого” происхождения — “удивленные лица камней”, например, или “и слышу я шепот и пенье готовой к рожденью поэмы, готовой, как свет на востоке” (“Весна в Тундре”), или в том же “Лесу возле Гуниба”: “Я шел в лесу. Высокие колонны терялись в сумраке. Гул полусонный бежал по листьям” (сравним с “Лодейниковым” Заболоцкого — “Лодейников, закрыв лицо руками, лежал в саду. Уж вечер наступал... Травы холодное дыханье струилось вдоль дороги”).

Но это чисто внешнее, интонационно-стилистическое сходство, и оно быстро исчерпывается тремя-четырьмя примерами: кто не попадал под магию метафоры Заболоцкого — одного из самых внушаемых поэтов ХХ века.

Василенко в целом же абсолютно самостоятелен в своем отношении к природе, которую он, по его словам, “не описывал, а всегда хотел, говоря о ней, понять что-то очень большое, что-то очень значительное, что таится в ней”:

Вспоминаю — река текла,

Берег плоский, деревьев не было,

И смотрело ослепительное небо,

И кружились хлопья снега,

На траву ложась без числа.

А река хотела тепла,

Но тепла руки человека,

Спрашивала о нем.

Как это непохоже на Заболоцкого!

“То ли правда цветка, то ли в нем заключенная ложь”, — такая сугубо заболоцкая — абстрактно-философская постановка проблемы — чужда поэту. “Правда цветка” для него в том, что “перед лицом жестокого простора” — он, цветок, ведет себя как живой и подобно человеку принимает обрушивающийся на него страшный удар Судьбы: “и замер он, смолк птенчиком в гнезде, не горечью, а ужасом язвимый”.

В сравнении с Василенко Заболоцкий смотрится бесстрастнее, отвлеченнее, театрально-художественнее. “Где-то в поле возле Магадана”, где замерзают старики Заболоцкого, при полном безучастии природы — великого зрителя — разворачивается “дивная мистерия вселенной”, “в театре северных светил”...

Смерть в природе у Василенко — будь то смерть цветка, лебедя, птицы, ели — всегда происходит на глазах не зрителя, а так же страдающего и сострадающего им человека, и его, человека, жест венчает картину:

Ель упала, рассыпавши хвою,

В снег зарылась, замолкла навек.

Вновь ее я ладонью накрою:

Я не камень. Не зверь. Человек.

(“Смерть”)

Стихотворение “Смерть” входит в цикл северных стихов, созданных поэтом уже “после всего” — в 1957—1987 годы — по воспоминанию.

Это — сны на свободной земле:

И горький привкус боли

Я ощущаю во рту,

Прикосновенье неволи,

Запрет — идти за черту.

Но сон, ему все можно,

Неслыханное всегда.

И за черту осторожно

Переступил я тогда.

Что же произошло, какие изменения? Прежняя резкость, отчетливость, нагая точность зрения медленно, но бесповоротно уступают место “сохранительным словам” — музыке, сказке, романсу (“О прошедшем”, “Была душа слепая”, “Все, что было, — давалось прямо...”, “Песня огня”).

Происходит восстановление памяти в полном объеме, поэтическое воскрешение былого — от эпохи греков и римлян с ее богами и героями, времен язычества и божества славян до страниц русской истории с ее былинными богатырями — Алешей Поповичем, Вольгой, Добрыней, Садко, Василием Буслаевым и сказочными, мифическими существами — Девой Обидой, Дивом, Лесовичком, Соловьем-Разбойником.