Анджей Сапковский - История и фантастика

— Из сказанного однозначно следует, что разговор об истории — всегда разговор о современности. Войцех Орлинский, приветствуя в «Газете выборчей» вашу «Башню Шутов», прямо утверждал: «Сапковский ни на минуту не пытается скрывать того, что его интересует современность, а не XV век». Такое утверждение можно запросто опровергнуть контрутверждением, что если б вы хотели, то могли бы просто писать современную прозу, а не использовать принцип костюма, ибо сегодня в этом нет надобности. Однако Орлинский, похоже, не просто бросает слова на ветер, потому что вы действительно позаботились о том, чтобы из-под исторической подкладки выглядывали современные проблемы, аналогии и даже дословно цитируемые суждения. Кроме того, мне кажется, Орлинский — как, впрочем, и Тазбир — не может поверить в историзм с когтями современного политического памфлета.

— В сказанном вами я не улавливаю вопросительного знака, и, следовательно, это не вопрос. А мне довольно трудно комментировать то, что вам всего лишь кажется. Строго полемизировать мне тоже особенно не с чем. Конечно, если вы действительно считаете мое творчество памфлетизмом, тогда другое дело. Тут можно и поспорить.

— Не считаю, но, по правде говоря, не знаю, что плохого в том, что Historia magistra vitae[84], а некоторые вещи в истории удивительно повторяются. В конце концов, глубинной аксиомой вашей прозы является уверенность в том, что проблемы и поведение людей, независимо от эпохи, остаются неизменными. Впрочем, интуитивно я соглашаюсь с этим, но когда думаю о том, что еще пару веков назад люди в среднем были значительно ниже ростом (порой даже на полметра), их жутко пожирали болезни, они был не способны понять многие очевидные сегодня для нас физические законы мира и при этом расставались с жизнью в возрасте около сорока лет, то я начинаю сомневаться, что почти все могло быть таким же, как сейчас. Вам наверняка приходилось много об этом размышлять. Что было уделом наших предков, а нам уже представляется Атлантидой?

— Это всего лишь вопрос пропорций. Ничего больше.

— То есть Орлинский не фантазирует, считая ваши книги высказываниями не только относительно истории, но и современности. В эссе «Последний ведьмак» он прямо сказал: «Никто так точно, как Сапковский, не может попасть в настроения среднего поляка девяностых годов». Вы наверняка помните, как часто писали, что творчество Анджея Вайды и Тадеуша Конвицкого — нечто вроде «общественного сейсмографа»». Правда, из некоторых ваших давних высказываний я делаю вывод, что Орлинский — не герой вашей сказки, но коли он утверждает, что вы обладаете интуицией такого рода, то, пожалуй, тут не от чего отказываться?

— Войцех Орлинский — редактор, значительно превосходящий знанием фантастики большинство своих собратьев, поэтому его восприятие существенно, а мнение, как правило, точно. Когда он пишет о фантастике и фантастах, то, вернее всего, знает, о чем говорит и пишет, поэтому, если утверждает, что я «попадаю точно», значит, я Должен ему поверить. Конечно, я, в свою очередь, знаю, что Орлинский прежде всего публицист и смотрит на вещи сквозь определенную призму, а мне частенько это «призматическое видение» кажется каким-то чуждым и нереальным.

— Вам явно нравятся ситуации, когда виден контраст между возвышенной тональностью хроникерских описаний и реальными ситуациями, то есть трусостью и подлостью правящих элит, двуличием так называемых мирных переговоров, дешевыми интригами (которые, разумеется, «продиктованы интересами государства»»), стадным инстинктом, превращающим людей в отары одураченных животных, и т. д., и т. п. Меня интересует, считаете ли вы, что все эти подлость, фальшь и лицемерие являются производными проводимой политики, или же просто таков человек?

— Ну что ж, получается, что все именно так и есть. Закрывай глаза, не закрывай.

— Не только в Польше есть люди, абсолютная страсть которых — политика, слежение за механизмами игры в среде элит и власти. А вы тоже из таких, или вам это совершенно неинтересно?

— Совершенно. А слово «неинтересно» слишком мягкое, чтобы точно определить мое отношение к сказанному.

— Вас одинаково балуют «Газета выборча», «Жеч посполита», «Жиче» и «Трибуна». Каким чудом вы ухитряетесь нравиться всем? Неужто они не сумели выудить в ваших романах даже след политических пристрастий? Вас это ничуть не беспокоит? Которая из названных редакций вам ближе всего?

— Не могу ни ответить, ни сказать что-то, что могло бы сойти за ответ.

— Из различных ваших высказываний в прессе и замечаний, которые делают ваши герои, я пытался реконструировать ваш политический портрет. Но, признаться, столкнулся с серьезными трудностями. Может быть, вы поможете мне, определив свое отношение к газете «Нет» и Ежи Урбану[85]?

— Почему ж не помочь? Я всегда охотно помогаю. Я регулярно читаю «Нет». Как и несколько других изданий. Читая, я, как правило, обхожусь без упомянутого вами «отношения», поскольку практика показывает, что для получения удовольствия от чтения совершенно излишне эмоциональное отношение к данному газетному изданию, как и к лицам, его редактирующим. Впрочем, относительно конкретно упомянутого вами пана Ежи Урбана я позволю себе сделать некоторое исключение. У меня есть к нему определенное эмоциональное отношение. Это результат того, что я почитывал его сколько себя помню. И с его газеты начинал читать, иногда беря в руки «Политику» или «Шпильки». А я человек порядочный. Не отпираюсь, стоит только пропеть третьему петуху, увянуть моде, а конъюнктуре измениться. Я выразился достаточно ясно? Благодарю.

— Польша проявляет поразительную склонность гнить с головы. То, что мы видим в исполнении очередных правительственных кабинетов и парламентских структур, — истинная гангрена: цинизм, своекорыстие, алчность, коррупция. Хуже того, столь же бездонная глупость и близорукость. Политические элиты — «негативный электорат», система исполнения власти — убогая халтура. Значит ли это, что бардак — наше извечное specialite de la maison[86]? Быть может, полякам нужна «крепкая рука»? Или сто лет обучения (у кого?!), чтобы овладеть элементами демократии? Что требуется Польше?

— Не имею ни малейшего понятия. Это не моя делянка.

— В вашем рассказе «В воронке от бомбы» мы видим специфическое объединение Европы под диктатом бандитизма. Не знаю, есть ли тут что-либо общее с вашим отношением к современности, но иногда задаю себе вопрос: могут ли, например, мафиозные структуры стать реальной угрозой для существования государственных институтов? В Польше? В России? В Объединенной Европе? Чувствуете ли вы себя в безопасности в своей стране? Большинство поляков говорят, что нет…

— И они правы.

— Похоже, мне не удастся втянуть вас в разговоры о политике, так что давайте вернемся к исторической теме… Здислав Петрасик из «Политики» утверждает, что вы занимаетесь некоей разновидностью малого исторического реализма, который он обнаруживает в выдвижении на первый план уличной грязи, физиологичности человеческого поведения, примитивности жизненных условий и т. д. Не знаю, что об этом думать, потому что Петрасик — исключительно толковый редактор отдела культуры весьма достойного журнала и прекрасно знает, что улицы средневековых городов были вонючими разливами нечистот, а о деликатности солдата, купца, крестьянина, палача, уличной девки или даже монаха, пожалуй, не стоит и говорить. Тогда в чем же дело? Какого рода игру ведет с вами Петрасик? А может, «Политика»? Идет ли речь о видении истории или о чем-то совсем другом?

— Я бы сказал, что у меня не малый, а большой реализм. Однако далекий от изображенчества и еще более далекий от игры. Проистекающий из законов фэнтези, в которой веристичный реализм служит — цитируя Лема — «разрушению сказочно-легендарных онтологических гомеостатов». Спящая царевна может оказаться бандиткой, Золушка — обманщицей, Красная Шапочка — нимфоманкой, святой Георгий — наемным убийцей, чародейка Моргана вовсе не такой уж шибко злой, Грендель — несчастной жертвой холодного киллера Беовульфа. Боромир — совершенно сказочно погибает в первом же томе, дракон Смауг, вместо того чтобы позволить сказочно обворовать себя сказочным ловкачкам, разрушает целый город. Вдобавок ко всему раны гноятся, пища портится, а у героев воняют портянки. Таким образом, смердящие улицы и отхожие места, вездесущие язвы и вши под сверкающими доспехами рыцарей, обзывающих всех подряд курвами, следуют у меня из требований жанра. Я счел, что такой метод лучше, нежели «придание реальности» моему фантастическому средневековью за счет чрезмерной достоверности исторических деталей и еще более преувеличенной стилизации языка.