Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн

редким исключением – в каждом из нас. Все зависит лишь от глубины залегания. Вот это-то и следует по-настоящему ненавидеть.

Евреи любят какао

Различные устойчивые мифы и предрассудки, связанные с так называемыми национальными особенностями, столь же нелепы и бессмысленны, сколь крепки и разнообразны. Иногда они несут в себе негативный заряд, иногда позитивный, а иногда и просто комически безобидный. Но, как это часто бывает, любая безобидность рано или поздно приобретает оценочную окраску. И чаще всего, увы, негативную.

Потребность в мифе так сильна, что мифом становятся самые случайные впечатления или частные наблюдения.

Один знакомый швед, например, признался мне однажды, что долгие годы он был абсолютно уверен в том, что каждый русский перед завтраком выпивает стакан водки. Он был уверен в этом настолько прочно, что был страшно поражен, когда вдруг обнаружил, что вовсе не каждый.

Мой приятель, человек, обладающий довольно выраженной семитской наружностью, счастливым образом совпадающей с его этническим происхождением, рассказывал, как в студенческие годы он возвращался домой в поезде после военных сборов. Проводник, разносивший чай, принес именно ему и только ему совсем не чай, а почему-то стакан какао. На осторожный вопрос, почему именно он удостоился такой привилегии, проводник таинственно подмигнул ему и доверительно сказал: «Евреи любят какао, я знаю».

Мой приятель, чтобы не пошатнуть в сознании добросердечного проводника стройной картины мира, не стал ему говорить, что именно он относится к той редчайшей разновидности евреев, которые какао не то что не любят, а даже и терпеть не могут. И выпил это злополучное пойло. А на следующий день – еще.

Поскольку этот этнографический этюд разворачивался на глазах дружков-однокурсников, легко представить себе, каким лакомым объектом всеобщего веселья на весь остаток пути, а также на все последующие годы совместной учебы стала эта поистине крылатая фраза.

Однажды в какой-то из своих фейсбучных записей я – не помню, по какому информационному поводу, – употребил словосочетание «британский балбес». Самый же первый комментатор задал мне строгий вопрос: «Вы не любите британцев?»

«Я не люблю балбесов», – ответил я. «А почему же тогда британский», – не унимался комментатор. – «А всего лишь потому, что в данном конкретном случае он был именно таковым, а мог бы оказаться французским, еврейским или, страшно подумать, русским».

Не уверен, что он понял, что я имею в виду. Потому что во многих людях, увы, живет представление об «этнических» именах прилагательных как об оценочных. В то время как они таковым давно уже не являются.

Легко вообразить себе, как в моем послевоенном детстве звучало на наш детский слух прилагательное «немецкий». Поэтому даже такие словесные конструкции, как «великий немецкий композитор Бетховен», для моего уха были мучительным диссонансом. Потребовалось время, а также определенные интеллектуальные усилия, чтобы постараться это преодолеть, чтобы понять и усвоить, что «национальными» (по крайней мере, в старом, этническом смысле) бывают язык, фольклор, кухня, одежда. Также национальной бывает литература. Ну просто потому, что она создается на том или ином национальном языке и принадлежит к той или иной национальной культуре.

А, например, преступность – таки да, национальности не имеет. Преступник имеет, а преступность – нет. Террорист имеет, а терроризм – нет. Я понимаю, что не всякому уму под силу такое нехитрое с виду построение, но надо постараться, и эти усилия непременно будут вознаграждены. Вознаграждены как минимум тем, что у того, кто не поленится приложить такие усилия, появится шанс не только самого себя по праву считать цивилизованным человеком, но и на полных основаниях ощущать себя своим среди прочих цивилизованных людей.

А если уж столь непреодолима тяга к наделению «национального» оценочными смыслами, то ладно, пусть существуют в оперативном речевом обиходе «русская сердечность», «африканское чувство ритма», «грузинское гостеприимство», «польский романтизм», «немецкая точность», «итальянский артистизм», «еврейская живость ума», «цыганская музыкальность».

Дело не в том, что все эти эпитеты и характеристики соответствуют или не соответствуют реальности и что все перечисленные качества свойственны преимущественно людям, принадлежащим именно к указанным национальным группам. Это такие же мифы, как и мифы «негативные». Но эти мифы, по крайней мере, не разрушительны. В первую очередь не саморазрушительны.

Если так уж хочется судить об особенностях того или иного этноса, то почему бы не судить о них по лучшим, а не по худшим образцам. Это не «прекраснодушие» и не «страусова политика». Это, извините, душевная гигиена, душевная профилактика. Потому что нет ничего легче, чем запустить в себя бациллу ненависти. А избавление от этой бациллы требует кучу времени, адского терпения и, самое главное, железной воли. И работы, конечно. Хотя бы приблизительное соответствие современности, вообще-то, требует серьезной работы. Как, впрочем, и жизнь вообще.

Мой венский приятель, когда речь почему-то зашла о тех или иных особенностях австрийской нации, сказал однажды очень смешную вещь:

«Мы, австрийцы, – сказал он, – совмещаем в себе легкомыслие немцев с деловитостью итальянцев».

Это смешно и весело. Но прежде всего потому, что это сказал австриец, а не об австрийцах – кто-нибудь другой.

Бабушка и попугай

В студенческие годы у меня была недолгая подружка, за которой я тогда ухаживал. Мне нравилось бывать у нее дома. Особенно мне нравилась ее бабушка, бывшая, по ее утверждениям, выпускницей Смольного института.

Насчет Смольного у меня особой уверенности не было, потому что бабушка была в том возрасте, когда часто бывает так, что механизмы памяти немножко дребезжат, а разные времена и эпохи непринужденно меняются местами и нежно переплетаются друг с другом. Так, например, когда ее внучка, надев пальто, собралась на выход, бабушка тревожно спросила: «Ты куда собралась?» – «В кино, бабушка!» – «Не забудь взять паспорт». – «Зачем, бабушка?» – «А вдруг снова облава?»

Да, с ней такое бывало. Но в целом бабушка была вполне – если опять же абстрагироваться от некоторых возрастных особенностей – сохранной, даже веселой и кокетливой, напичканной разными историями, иногда настолько прелестными, что их достоверность не хотелось подвергать сомнению. Какая, действительно, разница – было, не было.

«Многим кажется, – говорила она, например, – что мы, смолянки, были девушками чопорными, этакими синими чулками. Ничуть не бывало. Мы были хулиганки». В этом месте бабушка очаровательно розовела лицом. «Мы такие песенки распевали – ой-ё-ёй!»

«А что за песенки? Что-нибудь помнишь?» – спрашивала внучка? «Помню, конечно! Вот, например, была у нас ужасно фривольная песенка, в которой самыми приличными были такие слова: «Поручик хочет, мадам хохочет». В этом месте бабушка заливалась смехом, как та самая неведомая мадам.

«А еще-то там что было?» – спросила Наташа. Я забыл сказать, что