Триумф домашних тапочек. Об отречении от мира - Паскаль Брюкнер

антропоцена, — удастся ли нам ценой лишений и самобичеваний несколько замедлить ход глобального потепления. Допустим, к середине века мы восстановим углеродный баланс, однако, скорее всего, климатический кризис продолжится просто-напросто по инерции. Сможем ли мы управлять всей планетой, раз не способны вызвать по своему желанию снег или дождь? Политическая экология до сих пор с гордыней этакого Прометея представляет себе мир, в котором раскаяние сочетается с манией величия. Будто бы достаточно захотеть, чтобы смочь. Тогда как, скорее всего, наше бессилие прямо сейчас остановить далеко зашедший процесс и наша склонность переоценивать свое могущество лишь еще больше раздразнят и разгневают воинов Апокалипсиса. Так не разумнее ли, коль скоро мы больше не хозяева ни климату, ни самим себе, уйти в затвор?

Глава 14. Принципиальное капитулянтство

В современном мире полно чемпионов самоустранения и спячки, которые накапливают невероятную силу инерции, возводят летаргию и лень в абсолютные ценности. Существование для них — это сплошное вычитание. А настоящая жизнь с жаждой бурь и острых ощущений, как и излюбленные слоганы рекламщиков вроде «Ты должен изменить жизнь» — пустые химеры. И пока в течение всего Нового времени, от романтизма до ситуационизма, включая Рембо, непрерывно нарастает накал страстей, в стане «замедлителей» поют на другой лад, воспевают принципиальную капитуляцию. Выбирая отказ от жизни, они сдирают блестящий лак с идола счастья. Они отвергают позы пророка и бунтаря и объявляют себя проповедниками малой малости, добровольного бездействия. Это не рыцари света с их бешеной энергией, а бродячая труппа театра небытия, сторонники добровольной летаргии. В конечном счете и, быть может, ненамеренно они создают некую романтику убывания, тщательно разрабатывая основную идею: перестать существовать. Возможно, в будущем, если возобладают соблазны жизни в коконе, эта программа отключения станет всеобщей или, во всяком случае, принятой какой-то частью общества. Любопытный переворот происходит и в литературе с появлением жанра автофикшн, изобретенного профессором Сержем Дубровски[78] в 70-е годы ХХ века: это когда писатель не рассказывает о своей жизни, а пишет лишь для того, чтобы убедить себя в том, что он жив. Рассказывает о себе, чтобы наполнить себя хоть каким-то содержимым, и удивляется тому, какие неисчерпаемые богатства открываются в самом, казалось бы, посредственном существовании. Личный дневник-микроскоп заменяет ему целый мир. Он придумывает себе читателя, cобрата по бессодержательности. Неделю за неделей накапливать жалкие порции наблюдений, день за днем обозревать весь свой обыденный диапазон — довольно смелая задача. Это значит питаться самим собой, ежеминутно противостоять потоку аморфных часов, грозящему растворить в себе личность автора. Я бездонный, говорил еще Анри-Фредерик Амьель, я проживаю 365 дней в год, 365 разных жизней. Прожитый день как бесконечная человеческая драма — одна из основных тем современного романа от Джеймса Джойса до Вирджинии Вульф, включая Кэтрин Менсфилд и уже в наши дни — Анни Эрно и Маргерит Дюрас. Наш швейцарский профессор устал от жизни? Но это сверхдеятельная усталость, изнуренный профессор развивает бешеную энергию, чтобы с ним ничего не происходило. Погружаясь в головокружительный микрокосмос собственной пустоты, он открывает, что она безгранична. Я не властен даже над этой малой территорией, я в ней теряюсь. НЕ жить — титаническая работа. Фанатики лилипутства своей ничтожностью посрамляют труды гигантов. Умаление — огромная страсть.

Но только настоящая страсть помогает выносить тягость однообразных дней, ведь затворник чаще, чем другие, становится жертвой скуки, этого страшного божества. Оно обладает огромной силой эрозии, которая притупляет и поглощает все яркие события нашей жизни. Напрашивающиеся метафоры скуки: трясина, тормоз, клей; у Бодлера и По — судно, навеки застывшее в ледовом плену, у Флобера — болото, у Малларме — парализующий птицу бесплодный ледник, у Верлена и Чехова — унылая снежная равнина, у Моравиа — известковый налет, забивающий канализацию, у Сартра в «Тошноте» — липкая, вязкая явь. Скучать значит намертво, так, что не убежишь, слипаться с самим собой. Как будто попадаешь из бытия в какое-то полубытие и чувствуешь приторно-тягучее течение времени, лишенного смысла[79]. Cкука — это, как правило, болезнь, развивающаяся в щелях, она густой слизью заползает в зияющие моменты, так что жизнь застывает; она гасит любые порывы, обволакивает клетки мозга. Она превращает жизнь в промежуток между одним и другим небытием, а социальные сети усиливают это чувство виртуальной пустоты, разлитое по всему миру.

Долгое время во Франции, как в России, провинция была некой метафизической категорией, олицетворением скуки. Она была синонимом той бесконечной спячки, той тусклой, бесцветной, но чем-то притягательной жизни, которую мастерски изображали великие писатели (от Чехова до Сартра). В период всемирного локдауна эта жизнь, скудная, серая, безликая, воспроизведенная в стенах квартиры, на некоторое время стала всеобщим уделом. Мы не вылезали из старых башмаков и спортивных костюмов, не выбирались за границы дозволенной зоны прогулок, нам было велено отказаться от всего нового, неизведанного, удивительного, что есть на земном шаре. И несмотря на то, что слово «провинция» давно устарело и возникает только в старомодных нападках на Париж, теперь вдруг сам Париж и другие крупные города на несколько месяцев стали провинциальными, превратились в гробницы под открытым небом, в заброшенные декорации для киносъемок. Обыденность, как мы уже видели, имеет свойство делать всё никаким, стирать всё яркое, это такая мутная стихия, в которой, как в сером студне, тонут любовь, ненависть и все прочие чувства. И тогда возникает сильное искушение еще и утрировать, подчеркивать эту бесформенность, чтобы перещеголять, обыграть ее.

Есть своя прелесть в том, чтобы жить как придется, бездумно плыть по течению; размеренная круговерть, что в обычной жизни, что в поэзии, действует гипнотически, множественные повторы завораживают: часы и дни похожи друг на друга и если отличаются, то едва-едва. Но это «едва» само по себе огромно, в нем заключен волнующий диссонанс. На что мне куча происшествий, раз я знаю, что начинающийся день расскажет мне ту же историю, что и все предыдущие, не считая каких-то мелочей? Мы знаем ее наизусть, как детскую сказку, но не устаем от повторения. Особенно если государство по доброте своей гарантирует нам, когда придет время, универсальный доход. Поэтому мы перекладываем заботу о своих делах и своем досуге на череду календарных дат и времен года. Рутина дает нам отраду и успокоение, она превращает в необходимость то, что поначалу казалось чем-то произвольным. Мы действуем по ее указаниям автоматически и даже охотно, так как в ней предусмотрено трехразовое питание и ее разнообразят звонки с мобильника, видеоконференции и телепрограммы на плазменных экранах. Чем меньше событий в нашей жизни, тем более значительным становится каждое, и мы воспринимаем эти редкие случаи