Мишель Уэльбек - Враги общества

Единожды начавшееся падение, настаивает Лукреций, невозможно остановить, можно только падать и падать, другого не дано, тут действует даже не энтропия, а мощнейший цикл Карно, не скольжение, а оседание, опадание, стопроцентное обваливание, не оставляющее никакой иной возможности, не дающее даже надежды на отсрочку, хотя бы длиной в наносекунду. Брр!

В-четвертых. Вопрос, который занимал противников Эпикура начиная от Цицерона и кончая Кантом и Руссо. Исходили они из следующего: поэма Лукреция говорит о падении тел, объясняет потери, изнашивание плоти, хрупкость жизни, учитывает физические феномены вроде потопа, смерча, бури, обманчиво взмывающего огня, но умалчивает об одном, очень существенном явлении — о возникновении совершенно особого «камня», который именуется сознанием и который невозможно свести к сумме частиц, рожденных пустотой или, наоборот, матерью-землей (что дела не меняет), частиц, которые, случайно встретившись, притянулись, сцепились вместе, сформировали нечто материальное. Лучше всех выразил это Руссо. Так называемый «натуралист», который на самом деле любил только музыку и парки, то есть природу обработанную, ухоженную, на себя не похожую, великолепно рассуждает на эту тему в своих произведениях, направленных против Лукреция, — во «Втором рассуждении» и IX главе «Опыта о происхождении языков» (как видите, я все-таки нашел нужные книги…). Природа царила, рассуждает он, во времена великих потопов, в эру могучих землетрясений. В ту эпоху огромные части суши уходили под воду, от континентов откалывались куски, превращаясь в острова. Но главная и неотъемлемая особенность той эпохи, добавляет он, та, что в таких условиях могло существовать только столь же «неразумное», «варварское» человечество, не обладающее умением жить друг с другом в мире. Мы не знаем точно, кто был самым хищным в природном мире — звери или растения, зато нам известно, что подлинным людям в нем не было места…

В-пятых. Еще один факт, на который обратили внимание противники эпикурейцев. Среди них был и Ницше, и рассуждали они приблизительно так: хорошо, предположим, что какое-то сознание наконец сформировалось. Допустим, при помощи неведомо какой мыслительной акробатики удалось бы установить, что соединившиеся камни наделены душой, но эта душа, созданная камнями, должна по определению быть твердокаменной, созданной раз и навсегда, монолитной и гладкой, как галька, неизменной и непробиваемой… Но мы знаем, что это не так. Мы знаем, что тут-то и начинается новая история, в миллион раз более сложная и запутанная, чем все предыдущие, — история становления человека развивающегося, наделенного речью и свободой. То мы такие, то совсем другие. В этом случае такие… А в другом все может повернуться иначе… Сталкивается множество индивидуальностей, разноречивых, друг другу противоречащих, спорящих, примиряющихся и вновь спорящих. Мы не субъект, а птичник. Не дьявол, а легион. Столпотворение вавилонское. И рядом продолжают падать ваши камни и летать кометы.

У этой теории есть и еще один большой недостаток — пункт, из-за которого я не смогу (а ведь речь в конечном счете идет именно об этом) пользоваться ею ни в моей философской, ни в повседневной жизни. Даже если предположить, что все-таки удалось объяснить, как был сформирован субъект, как падение по прямой и случайное соприкосновение атомов, которые почему-то после этого уже не разъединяются, привели к возникновению такого сложного, изменчивого, противоречивого явления с лицом, голосом и обликом Мишеля Уэльбека или его соседа-ирландца, то тут мы и останавливаемся. В этой теории нет ни слова (тут я уверен на сто процентов) о том, что же происходит, когда две эти случайности сходятся, когда сталкиваются два таких отклонения и между ними вспыхивает искра. Словом, о мгновении, когда два ваших камушка вступают в контакт и люди понемногу превращаются в человечество…

Вы скажете, дорогой Мишель, что я принял слишком близко к сердцу маленький камешек, который вы походя бросили в мой огород?..

Возможно.

Но только оттого, что я очень серьезно отношусь к творцу «Элементарных частиц».

А значит, всерьез принимаю это эпикурейское высказывание и не могу себе представить, что оно у вас просто вырвалось.

Итак, подвожу итог.

Я ничего не имею против эпикурейцев.

Я отдаю им должное, они освободили античную душу от той чепухи, которая ее загромождала. (Вполне возможно, Лукреций был совершенно не в себе, когда писал свою поэму «О природе вещей», точно так же как Ницше, у которого минуты просветления сменялись периодами безумия, — но я предпочитаю их безумствования досократическим бредням о Любви и Вражде, которым подвластны четыре стихии Эмпедокла!)

Не отрицаю (говорю, чтобы исчерпать эту тему) того благотворного действия, которое оказала бы инъекция здорового эпикуреизма сегодня, когда вновь возрождается магическое мышление — возьмем, к примеру, модные в США «креационистские» теории и теории «разумного замысла» (о них мне писал эссеист Адам Гопник).

Вместе с тем я изложил причины, по которым считаю эту доктрину пугающей и невыносимой, а для меня непригодной, исходя из того, чем является для меня философия или, если вам так больше нравится, какое применение я ей нахожу. Указал главный порок, из-за которого ее отвергаю.

Итак, образ против образа; я вам предлагаю свой.

Не утверждаю, что он лучше.

И уж тем более не настаиваю, что он истинный (не в этом суть!).

Это всего лишь попытка своего видения мира, которое западная философская традиция противопоставляет эпикурейскому.

И начался этот спор с появлением другой книги — Библии, а в ней — с Книги Бытия.

И вот он образ, точка отсчета, к которой привели меня мои размышления по поводу вашей фразы о камне, обреченном молчаливо падать (!). Главное его достоинство — в соответствии моему опыту, вопросам, которые я поднимаю, моим глубинным нуждам.

Вы ведь знаете историю?

Да, и это история хаоса. Или, пользуясь словом другого писателя, Рабле, который понимал толк в Библии, история островов Сумы и Суматохи, рождения в недрах этой «сумы» (в Библии говорится о «без-видной земле», но можно подставить все что угодно — кометы, газы, атомы) бесчисленного числа сочетаний: 1. Комков, уплотнений, различных кусков, отдельных скоплений и в некоторых случаях чего-то, напоминающего идолы или статуи. 2. В каждой из разновидностей появление особей, осененных силой, которая в тексте именуется «руах», что означает как «дыхание Господа» (выходящее из Его ноздрей и входящее в ноздри неподвижной фигуры), так и «ветер» (могучий, тот, что опустошает землю, вздымает моря, падает смерчем с облаков). 3. Возникновение, таким образом, бесчисленного количества самых разнообразных особей и индивидуумов, в зависимости от соприкосновений «руах» с земной перстью.

Конечно, и эта картина невольно вызывает смятение.

Конечно, и тут перед нами обилие зрелищ, катастрофических, ошеломительных.

Конечно, и тут образ рожден великолепнейшим текстом, поэтичным, как все тексты священных книг, которыми вдохновлялись и будут еще вдохновляться полчища писателей.

«Руах» как основа жизни вполне материален, в нем нет ничего оккультного, спиритического, ничего такого, что помешало бы вам пребывать в лоне здорового материализма — самой положительной стороны вашего эпикуреизма.

А поскольку «руах» приходит извне, поскольку он дыхание Того, кого не осмеливаются называть Яхве, вы не теряете ощущения, что жизнь вам дана на время, в долг и вы должны вернуть ее. Сохраняется и метафора гостиничного номера, но лучше всех это ощущение временности выразил евангелист Лука, через несколько тысяч лет вложивший в уста умирающего Иисуса этот вопль: «Отче! в руки Твои предаю дух Мой»[59].

К тому же… Да, библейская картина мира по сравнению с картиной Лукреция обладает некоторыми преимуществами. Вам они могут показаться незначительными, но для меня являются решающими.

Первое преимущество: хаос не пустота. Согласен, что и тут царит запустение — «земля же была без-видна и пуста, и тьма над бездною»[60], — но голова меньше кружится, чем от вашего Большого взрыва.

Второе преимущество. Не спорю, зрелище ужасное — льется кровь, опускается тьма, вздымается пыль, выползают подземные и земные гады, сыплются несчастья, поколения сменяются поколениями, погрязают в грехах и пороках, их губит потоп, ждет геенна, шеол — царство мертвых. И все-таки не так, как у Лукреция, нет обреченности «Баллады повешенных», нет вихря Дантовых теней. Я уж не говорю, что в Библии текут реки молока и меда, растут мирты, кипарисы и кедры. И Осия, и Исайя упоминают «облако росы» и виноградники. Начиная с Бытия, древо жизни постоянно окружают другие деревья, которые вы так любите.