Университет. Хранитель идеального: Нечаянные эссе, написанные в уединении - Сергей Эдуардович Зуев

По сути, однако, он задает тот же самый вопрос, который занимает и современных, и предыдущих исследователей и «социальных конструкторов»: «для чего здесь и теперь существует и должен существовать Университет?». Ортега особо подчеркивает способность Университета к «созданию новых обычаев» (то есть культурных норм). Но ключевым для «университетской утопии» Ортеги (как и для ряда других, в том числе и политических, фигур этого времени) понятием и проспективной идеей является «поколение» как собирающее на себе проект несуществующего пока будущего. «Обстоятельства, – говорит он на одной из публичных лекций в начале 1930-х годов, – предоставляют замечательную возможность для полной реформы как испанского государства, так и университета. Но и то и другое кто-то должен осуществить. Есть ли сегодня в Испании тот, кто сумеет это сделать? Ясно, что этот „кто-то“ не индивид <…> Историю не делает один человек, сколь бы велик он ни был. <…> Ее делают многие: группы подготовленных к этому людей»[83].

Далее в нескольких тезисах Ортега формулирует свою версию алгоритмов исторического развития, которую связывает с ключевым для него (идеально-утопическим, проспективным) понятием поколения: «история много раз продвигалась скачками. Эти скачки, в которых внезапно преодолеваются фантастические духовные дистанции, называются поколениями (курсив мой. – С. З.). Одно поколение, находясь в форме (еще одно значащее словосочетание Ортеги. – С. З.), может достичь того, чего без нее не достигли бы и за века»[84].

С дистанции сегодняшнего дня мы можем с понятным скепсисом относиться к тезисам Ортеги, прозвучавшим в университетской аудитории за пару лет до начала Гражданской войны в Испании, за которой последовала Вторая мировая. Но мне в этом примере важно другое – его утопическая, связанная с будущими поколениями интенция, «открытость» его наполнения и сопровождающий пакет опорных понятий: «поколение в форме» (компетенция социального действия), историческое (дискретное, прерывистое) развитие, ре-формы как практика создания новых обычаев (культурная политика) и т. д. В конечном счете создание Университета как целого и как модели «мирожизненной реальности» (Хабермас).

Интеллектуальный и рациональный смысл движения к этому целому, картине мира, целостному видению поясняет Манхейм: «Однажды постигнутый метод анализа ситуации, позволяющий ориентироваться в мире, окажется тем новым импульсом, который, вне всякого сомнения, заставит <…> человека выйти за узкую сферу жизни своего маленького городка и научит его понимать значение своей индивидуальности в рамках данного национального существования, а это последнее, в свою очередь, – в рамках ситуации глобальной. Совершенно так же этот человек, желая постигнуть расчленение во времени, может понять свою непосредственную ситуацию как часть эпохи, в которой он живет, а саму эту эпоху – как часть исторического процесса в целом»[85].

Несмотря на разницу этих примеров с точки зрения их исторической значимости, их объединяет общая характеристика – установка на кристаллизацию идеально-утопического пространства с системой опорных понятий, на основе которого может конструироваться (непредзаданная) картина мира (то есть целого). И в этом смысле проект Ортеги точно так же претендует на «социальное проектирование и реализацию», как и его значительно более успешные собратья.

* * *

Такой глобальный и по историческим меркам почти мгновенный сдвиг, как возникновение Берлинского и наследовавшего ему университетов, представляет собой, скорее, исключение. Социально-культурное воздействие Университета на его окружение вообще дело неспешное, а масштабы его влияния становятся очевидными на отрезках времени, соответствующих поколениям. Более того, длительная историческая репутация является немаловажным фактором такого влияния.

Этот тезис, и я отдаю в этом отчет, входит в противоречие с современными трендами, согласно которым «эффективность» (impact) высшего образования (и университетов в том числе) приравнивается к аналогичным показателям в сфере предпринимательства и бизнеса[86]. Тем не менее я бы не стал отказываться от своего «идеалистического» тезиса, с учетом того что и предпринимательство в Университете имеет свою особую природу, и его экономические показатели, при всей их важности, вряд ли должны пониматься в «линейной» бизнес-логике.

Речь, повторюсь, не только о глобальных трансформациях, но и о более рутинных, но при том не менее значимых с точки зрения кумулятивных эффектов последствиях присутствия идеи Университета в социуме. При этом вне зависимости от масштаба все эти «продукты» университетской «фабрики мысли» различаются несколькими характеристиками, позволяющими идентифицировать источник их происхождения.

Во-первых, им свойственна даже не меж-, а над– (или мета-) дисциплинарность и над-профессиональность, которая, как правило, не укладывается в существующую систему профессиональных и дисциплинарных координат. И в этом смысле каждый такой интегрирующий элемент университетского производства есть прообраз («капля воды») целостности (универсализации), к которой стремится Университет в своей истории.

Во-вторых, такого рода продукты всегда (или, во всяком случае, до середины XX века) имеют гуманитарную природу – в логике неокантианцев, различавших науки о природе и науки о культуре, духе и человеке. Гуманитарность в данном случае не предполагает строгой дисциплинарной привязки, но означает внутреннюю принадлежность к социально-культурным и/или антропологическим контекстам. Достаточно вспомнить дарвиновскую теорию, стремительно обросшую социально-антропологическими аналогами (социал-дарвинизм), или исследования в области искусственного интеллекта, которые уже в самом ближайшем будущем обещают превратиться в социально-культурное и антропологическое направление в большей степени, нежели чисто технологическое. Такой дрейф в области сопредельного гуманитарного знания, расширение конкретной предметной ниши до масштабов «наук о человеке» и составляет, по мнению Манхейма, суть компетенции мышления (или разума Канта применительно к его университетскому проекту).

В-третьих, любой смысловой продукт, созданный в сфере компетенции Университета, в рамках его институциональной логики, имеет личностную привязку – в том смысле, что его использование и освоение в учебно-образовательных или исследовательских целях несет в себе потенциал персонального развития. Речь не идет о компетенциях в узком смысле этого слова. Будь то участие в диспуте Абеляра, совместное производство знания в процессе исследования-обучения в Берлинском университете или постижение «бесполезной математики» в Кембридже, мы можем говорить о наличии проблемного поля с открытыми вопросами, не имеющими правильного и заранее ожидаемого ответа, оставляющими пространство для «индивидуального поиска истины».

С учетом этих типологических признаков (ограничений, отделяющих университет от других сегментов высшего образования) можно ставить вопрос: каков возможный диапазон «продуктовой линейки» Университета? Каковы, переходя на другой язык, «единицы деятельности» Университета, существующие как вне, так и внутри университетских стен?

Тезис о картине мира применим, наверное, к любому университетскому сообществу и, кстати сказать, уже не только к нему. Он актуален и для ряда других исторически устойчивых институтов, «отвечающих» за мировоззрение больших сообществ. В частности, к церкви, «развод» с которой затянулся у Университета на весь XIX век. А также к государству, перманентно заинтересованному в собственной идеологии (в отличие от университетской утопии) или, как показала история XX века, к некоторым политическим партиям. Наконец, наше время дает возможность