Павел Шестаков - Самозванец

Он охотно делится ими, хотя, может быть, и несколько преждевременно. Но он таков. Как всегда, нетерпелив.

Как только, с божьей помощью, стану царем, сейчас заведу школы, чтобы у меня во всем государстве выучились читать и писать.

Заложу университет в Москве.

Стану посылать русских в чужие края, а к себе буду приглашать умных и знающих иностранцев, чтобы их примером побудить русских учить своих детей всяким наукам и искусствам.

Кажется, что история сдвинулась на сто лет вперед.

С петровскими планами прямая аналогия.

Разница в том, что программа самозванца шире. Да, именно так. И мысль об университете, и идея всеобщей грамотности. Речь идет о праве на грамотность всех сословий. Ведь крестьянство еще не выделено в бесправный класс. Еще можно говорить и делать для большинства народа. Даже в конце XVII века еще говорилось в Москве об академии, доступной людям всякого чина, сана и возраста. А через сто пятьдесят лет после этого и через двести пятьдесят после самозванца правительство Николая I выскажется против допущения крепостных людей в училища, где они могут приучиться к роду жизни, к образу мыслей и понятиям, не соответствующим их состоянию! Вот что нависало над русским народом и произошло, обрушилось, принеся непоправимые последствия, которые, может быть, и сегодня живы.

А Дмитрий, сидя в маленьком Путивле, еще мечтал о царстве, где просвещение будет доступно всем!

Но пока ему приходилось считаться с реальностью мышления средневековых людей, привыкших окружать царский образ божественным ореолом.

Вот зачем чудотворная икона.

До открытия университета сто пятьдесят лет!..

Еще одна уступка темному сознанию — упорное отрицание «родства» с Григорием Отрепьевым.

В очередном манифесте подчеркивается, что царевич давно покинул Русь и скрывался в Белоруссии. Дмитрий возит с собой Лжеотрепьева, инока Крыпецкого монастыря Леонида, дает ему важные поручения — Леонид в числе тех, кто отправился в Северскую украйну поднимать города именем царевича. Он добрался до Ельца, и здесь народ восстал. Но зачем маскарад?

«Расстрига» не может быть царем. На том стоит религиозное мышление.

Но если Лжедмитрий и Отрепьев одно лицо, это непременно раскроется, ибо Отрепьева видели и знали многие и сановные, и простые люди!

Если же они разные лица, тем более… Зачем такие сомнительные доказательства, как монах Леонид, в котором Отрепьева узнать невозможно!

Мы еще вернемся к этой несчастной версии, которая в конечном счете только повредила Дмитрию. Обманом авторитет не утвердить. Если врет, что не Гришка, и в главном соврать может — не царевич! Но с упорством, достойным лучшего применения, Дмитрий продолжает «доказывать», что он не Отрепьев. Нелепая и шаткая логика: если не расстрига, значит, истинный царь…

Впрочем, реальный царь на троне все еще Годунов. Чаши политических весов, кажется, замерли в равновесии, хотя на одной из них великая Москва, а на другой всего лишь крошечный Путивль. Но Путивль день ото дня наполняется силами и жизнью, Москва истекает кровью и духом.

Вотще призывает Дмитрий царя-узурпатора оставить престол и вернуть отеческое достояние, обещая взамен милость и прощение. Ярости Годунова нет предела.

Борис жаждет только смерти самозванца, которого ненавидит. Любой ценой и средствами. Создается впечатление, что ему в эти дни изменяет уже не только рассудок, но сам разум.

По метким словам Карамзина, он чувствует оцепенение власти.

С одной стороны, своеобразный паралич воли.

С другой, кипучая неуемная энергия в попытках всеми силами убрать соперника, истребить его сторонников.

Свирепствуют палачи. Давно забыты гуманные обещания. Для пыток больше нет предела. Пытать всех подозрительных, казнить всех явных и мнимых злоумышляющих!

О пытках и казнях можно было бы писать много.

Вот пример разительный.

Узнав о зачатках смуты в Смоленске, царь негодует на смоленских воевод: отчего они совестятся пытать духовных лиц?

«Вы это делаете не гораздо, что такие дела ставите в оплошку, а пишите, что у дьякона некому снять скуфьи и за тем его не пытали; вам бы велеть пытать накрепко и огнем жечь».

Пока идут казни, так сказать второстепенные, три инока, лично знавшие Отрепьева, пробираются в Путивль, чтобы привести в исполнение главный приговор.

Монахи-убийцы, однако, были вовремя схвачены и доставлены… нет, не к Дмитрию, а поляку Иваницкому, одетому в царское платье.

— Знаете ли вы меня?

Естественно, Иваницкого они не знали…

И опять мы видим попытку доказать, что Дмитрий и Отрепьев люди разные. Доказать, разумеется, не самим монахам, а другим, многим. И вот, несмотря на то что убийцы взяты с поличным — у одного из них обнаружен в сапоге яд, которым Борис предполагал умертвить самозванца, — подосланные отравители отпущены на волю! Ясно, что тут уже проявилась не милостивая беспечность Дмитрия, которому в Путивле было, конечно, не до великодушия, а расчет на то, что монахи пойдут и оповестят всех, что не расстригу на троне видели, а совсем не похожего на него человека…

Убийцы в рясах явились в Путивль восьмого марта.

Весна наступала.

Решающие события назревали.

Но в Путивле, видимо, не испытывали еще полной уверенности в силах. Создается впечатление, что ждали какого-то внешнего толчка, чего-то неожиданного, что нарушит затянувшееся равновесие.

И такое случилось.

Тринадцатое апреля.

С утра Борис, как обычно, заседал с боярами в думе, потом принимал иноземцев, обедал с ними. Ему пошел пятьдесят четвертый год, возраст по тем временам почтенный, хотя и не старческий. Однако для Ивана Грозного он оказался роковым.

Не пережил Ивановых лет и Борис.

Плохо царю стало, когда он вставал из-за стола. Из носа и рта хлынула кровь…

Два часа спустя, несмотря на усилия медиков, царь скончался, успев по обычаю принять монашество под именем Боголепа.

Жизнь, полная интриг, страстей, неосуществленных благих намерений и жестокостей, завершилась. Бориса Годунова больше не было, переименованная его душа предстала перед высшим судом в надежде оказаться богу лепой, угодной. Но как был оценен там человек, по замечанию Карамзина, истощивший силы телесные душевным страданием, нам неизвестно. В памяти же потомков остался образ двойственный, а это на Руси не достоинство. Но мог ли быть иным человек, прошедший школу власти при дворе Ивана Грозного, как бы ни желал он добра своему народу! Если душа Годунова и оказалась погибшей, то погибла она много ранее того, как он вступил на престол. Невозможно отряхнуться, выйдя из кровавой купели. Он сознавал это и страдал при жизни, особенно в последние минуты, по всей видимости. Единственные люди, которых он любил по-настоящему, — семья Бориса — оставались в положении воистину ужасном, при всех правах на престол дети и жена были уже обречены, и умный умирающий царь не мог не понимать этого. Предположение о его самоубийстве, конечно же, нельзя рассматривать всерьез. Бог сам взял Бориса к себе, чтобы рассудить, настрадался ли он достаточно на земле, или счет еще не оплачен полностью.

Между тем в церквях совершались положенные обряды, говорилось громогласно о беспорочной и праведной душе царя, мирно отошедшей к богу… Лицемерие трудилось рутинно и натужно. Не веря самим себе, а может быть и со злорадством, начальные люди, да и простые, произносили слова клятвы не изменять царице Марии и детям ее — царю Федору и Ксении, не умышлять на их жизнь, не хотеть на государство Московское злодея, именующего себя Димитрием, не избегать царской службы и не бояться в ней ни трудов, ни смерти.

Говорили о Федоре, но думали о «злодее».

Удивительно в эти апрельские дни на Руси. Два молодых человека стоят у царского престола и оба по своим достоинствам — ситуация в государстве редчайшая! — могут полезно проявить себя на троне.

Мало о ком сказано столько хороших слов и современниками, и позднейшими исследователями, как о сыне Бориса.

Суммирует мнения Соловьев:

«После Бориса остался сын Федор, который по отзыву современников, хотя был и молод, но смыслом и разумом превосходил многих стариков седовласых, потому что был научен премудрости и всякому философскому естественнословию».

Вспомним у Пушкина.

Учись, мой сын: наука сокращаетНам опыты быстротекущей жизни, —

говорит Годунов сыну, рассматривая вычерченную им карту Руси и еще не ведая, насколько быстротекущая жизнь ожидает Федора.

И тот не знает и учится.

Карамзин:

«Он соединял в себе ум отца с добродетелью матери и шестнадцати лет удивлял вельмож даром слова и сведениями необыкновенными в тогдашнее время».

Естественно, на отзывы ложится тень ужасной смерти царевича, и мы не знаем доподлинно, как проявил бы себя царь Федор, останься он на престоле. Гадать не стоит, но очевидно, что по сравнению с теми, кто властвовал в России, сменив убитых Федора и Дмитрия, оба были людьми выдающимися.