Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №2 (2003)

Нынче о стерляди, осетре, белуге осталась лишь память. Но балуемся рыбкой, жаловаться грех. Тем более не магазинная, мороженая, мятая-перемятая, а лишь из воды, порой живая еще.

Пахучая, наваристая ушица, свежесбитая щучья икра, нежнейшая малосольная шемайка, оплывающий жиром рыбец, сомовий провесной балык, прозрачно-розовая тешка толстолобика. Здесь же, на берегу, на ольховом горьком дыму горячего копчения лещи да сазанчики. Шкуру отверни — белое мясо парит; горячая грудка икры, хрустящий пузырь. А дрожащий прозрачный холодец из сомовьих голов?.. А жареные на черной сковороде горячие рыбьи потроха?..  Это ли не утеха для чрева?

А для души — весенняя воля: текучая вода, пресный дух ее, на берегах пробивается первая зелень. Покой и отдохновенье, особенно после жизни и забот городских.

Каждую весну жил я где-нибудь в рыбацкой бригаде, у Коли Мобуты, у Сергея Жемчужнова, у Грача, невод тянул, сетями работал. Летом на “жарковскую” путину ходил, на Цимлу, зимой — на подледный лов, в Рычки. Но больше, конечно, любил весну. В старой землянке, что в займище напротив Козловской балки, в тесном кубрике рыбачьего катера — там лишь короткая ночь. А долгий день — на воле. Поднимаешься затемно. Обряжаешься поверх свитера да ватных одежек в рыбацкие, до пояса, сапоги-бродни, в оранжевую клеенчатую робу с капюшоном. Вода ведь весенняя, ледяная, и ветер нижет. Обрядился всерьез: пуховые одежки да шерстяные. И — в лодку.

— Пошли! — командует “бугор” Серега.

Глухо стучит движок лодки. Неводник спешит прочь от берега, забирая в самую глубь. Сбегает с железной палубы метр за метром сетчатый невод, постукивая балберками-поплавками и грохоча тяжелыми грузилами. И вот уже лодка повернула к берегу, раскинув невод на полреки. Там наша добыча.

— Пошли! Ра-азом!

Верхняя обора невода тяжела: толстенный, в руку, канат с поплавками. Весенняя вода тянет мощно. Но все это — тяжкие труды да погода — ерунда. Была бы рыба. Пусть ветер, пусть чичер с дождем ли, снегом, пронизывающий все одежки холод — все нипочем, была бы рыба.

Тянем-потянем... Что там, в мутной весенней воде? Невод немалый, чуть не в километр, стена, то есть высота невода — восемнадцать метров. Добрую часть реки окинули, захватили неводом. Порою тяжело идет: захлебывается лебедка, сошило — тяжеленный, в два пуда, лом, словно спичку, выдергивает из земли нижняя обора, а обору верхнюю тянем втроем, рвем жилы. Подтянем, а в матке невода пусто. А ведь пол-Дона, считай, процедили. Где рыба? Тут начинаются разговоры о том, что рыбу “южак-ветер шатнул”, “на меляки рыба ушла” или просто “встала”, “залегла на глубь”, “вовсе кончилась, сколько ее можно черпать”.

— Кидать надо, а не ля-ля разводить, — обычно говорит Михалыч, человек мудрый. — Искать надо рыбу. Кинуть Лебеденка, Харлана, Осинники... — перебирает он бригадные тони. — Есть рыба.

Он прав. Рыба есть. Невод набрали, снова кинули на том же месте. Глядишь — полтонны, а то и тонну взяли.

Но каждый рыбак ждет того часа, когда разом привалит удача. Ведь брали одним забросом десять тонн, и пятнадцать, и двадцать тонн леща на Серых Буграх. И даже тридцать две тонны. За один раз, за одно притонение гольного леща на весенней путине бригада рыбаков из хутора Кумовка взяла.

Три килограмма — это уже очень хороший лещ, в локоть величиной, лапоть. Увесистая рыбина, серьезная. Целой семье на жареху, на уху. А тридцать тонн — это десять тысяч таких лещей. Десяток авторефрижераторов можно загрузить. Караван получится.

Однажды и мне повезло: двенадцать тонн взяли за один заброс. Но это было лишь вначале радостью, удивлением и даже каким-то страхом: всплывает набитая рыбой матка невода, стены невода не свести, там — рыба, бьется, кипит, словно в огромном садке.

Потом это была тяжелая работа. Почти целые сутки одно и то же: черпаешь рыбу зюзьгой, большой сетчатой ложкой, и кидаешь в лодку. Полна лодка, плывешь к приемке — рефрижератору, там грузишь в ящики и на весы, с весов — в трюмы, в лед. И опять — тяжелая зюзьга, опять в лодку, в ящики — на весы, в трюм. Погода весенняя: ветер, дождь. По колено, чуть не по пояс в рыбе, в воде. И уже черпанул воды в сапоги. Дождь и пот, рыбья чешуя. Час, другой, третий... десятый... Зюзьга, рыба, тяжкая усталость. Сумерки, ночь, неверный свет прожектора. Поскользнулся в воде, упал — полные сапоги. Кое-как вылил воду, выжал портянки. А можно и так. Все равно мокрый от пота. Хорошо тем, кто водку пьет: опрокинул стакан, крякнул, закурил сразу намок­шую сигарету, пыхнул пару раз, и уже легче. Правда потом с ног валятся чаще.

Нет, мне такая удача не подарок. Люблю, когда улов полтонны, тонна. Душу и глаз радует.

— Раз-два, взяли!!

И полилось в просторное чрево лодки живое: серебристые узкие чехони, увесистые рыбцы с красными плавниками, черноспинные, с белым подбрюшьем зубастые судаки, полосатые берши, желтоватые лещи, золотые красноусые сазаны, черные скользкие сомы. И все это бьется, играет, кипит в просторном чреве рыбацкой байды. Радужно сияет, если солнце над головой. Ясно светит в день пасмурный. Радует глаз.

Поглядел, со лба пот вытер. Бригадир кричит:

— Хватит ля-ля! Гони неводник! Быстро перекинем — и заброс! Хватит ля-ля!! Путина короткая! Люди заработают, будут водочку пить, а мы — охнари собирать!

Весенняя работа. На воде, словно в поле, день год кормит.

*   *   *

Все выше поднимаемся. Дон становится уже, но быстрее, мощнее течение. Близкие берега — мне подарок. Порою кажется, что не водой плыву, а иду по земной тверди: по хрусткому береговому песку, по зеленой траве.

Вот по правому низкому берегу открывается луг. Еще издали, в прогал между тополями да вербами, видится что-то яркое, промельком. Подходим, деревья расступаются, словно расходится занавес, и открывается заливной луг. Берег невысо­кий, красной глины обрыв. Что ж... Луг так луг. Недаром и берег зовется луговым.

Но зелень прибрежных осокорей, вязов, дубков отступает все далее, и луг словно разворачивается шире и шире. Он просторен, огромен, конца ему нет и края. Травы на лугу высокие, спелые, в самом цвету. Там — аржанец, вейник, фиолетовые гроздья мышиного горошка, розовые — вязиля, там — смолевка, сапиный лук...

Желтое, лиловое, голубое, розовое, малиновое, синее... Не радужное семицветье, а много щедрей, ярче. Под ярким солнцем цветущий луг переливается, горит сполохами. Глаз не отвести.

Рядом — светлая донская вода, поодаль — темная зелень кудрявого леса, а между ними яркое многоцветье.

В береговом обрыве нескончаемые черные соты ласточкиных норок-гнезд. Быстрокрылые береговушки живой мошкариной сетью вьются над берегом, над водой, над родным обрывом, над лугом. Вьются, щебечут.

Плывем и плывем. Километр, другой... Нет конца цветущему лугу, и все краше он, переливаясь под солнцем. Жаркий медовый дух цветущей травы доносит ветер, порой остужая его речной, лесной прохладой. Нет конца лугу, береговому обрыву, нет конца и великому ласточек поселенью. Километр за километром, а в невысоком обрыве все те же ноздреватые черные соты. Сотни, тысячи и тысячи норок. И те же сотни, и тысячи, тысячи, тысячи быстрых птиц нижут и нижут прозрачный воздух, сплетая живую зыбкую сеть. Господи, сколько их... Птичий Вавилон. Со всего света собрались, что ли? И вправду — со всего света. Да и как сюда не слететься...

Глядишь на этот цветущий луг, огромный, немереный, без конца и края, глядишь на светлую воду, на тенистую дубраву, глаза поднимаешь к ясному небу и понимаешь: в какие бы далекие края ни прогнала этих птиц зима, суровая година, будут помнить и ждать той поры, когда можно лететь и мчаться на встречу с этой красивой землей и водой, с этим небом — с милой, дорогой сердцу родиной. Так — у птиц. Так и у людей. У всего живого, и навсегда, пока глаза видят и бьется в груди ласточкино малое или наше, мой брат, тоже невеликое человечье сердце.

*   *   *

Нынешняя весна выдалась ранней, но неласковой: холод и холод, ветер и ветер. Так и не собрался я к рыбакам на путину. Недавно подъехал на берег, на караванку, где рыбацкие суда стоят, ко мне с упреком: “Чего не приезжал? Ждали, ждали...” — “Старый, — говорю, — стал. Заленился”.

Дело, конечно, не в лени. Обычно едешь к Дону, к воде, но и к людям, к старым своим знакомым. А где они? Где могучий Саша Грачев? Где Коля Конкин? Где Костя? Где Николай Мобута? Где Коля Мультик? Где молодой Москович? Где Форкоп? Где Сережа Турчок? Где могучий Петюшка — Петр Иванович? Где Юра Еврей? Где Саша Чугун? Кто остался из той первой бригады, которая учила меня тянуть невод, набирать его, сетями работать, “внаплав” или на “поставе”, осенью и зимой, зарубаясь в молодой прозрачный лед? Из той бригады уже никого не осталось. Первым ушел дед Поляк. Ему вроде и по годам положено. Но остальные... Им бы жить да жить...

Рыбацкая воля... Говорил я уже, что многодетная семья Конкиных на рыбе выжила в послевоенные годы. Благодарность судьбе или случай, но почти все мужики Конкины стали профессиональными рыбаками, а девки за рыбаков выходили замуж. Но старый Конкин всем говорил, это старшая дочь теперь вспоминает, Прасковья: “Отец говорил: живите землей, огородом, а вода — текучая, рыба — склизкая”. Он знал, что говорил, старый Конкин. Один сын ушел под лед на машине и не выбрался. Другой умер прямо на берегу. Колю Конкина сгубила рыбацкая хворь.