Сокровенный храм - Морис Метерлинк

которое казалось бы нам не столь удивительными и, чаще всего, показалось бы, наоборот, весьма естественными и почти неизбежными с человеческой точки зрения. Но истолкователь жизни не имеет ни времени, ни возможности сообщить нам все истинные причины. Обыкновенно они незначительны, бесконечно мелки, разнообразны и в высшей степени медлительны. Потому-то он естественно склонен заменить человеческие, действительный причины, которых он нам показать не может, которые ему невозможно перечислить и изучить, одной общей и в достаточной степени обширной причиной, чтоб охватить целую драму. А эту общую, в достаточной степени обширную причину, где же нам найти ее, как не в тех двух-трех словах, что мы лепечем, когда не хотим обрекать себя на молчание: Божество, Провидение, Рок, таинственное и безыменное Правосудие?..

XXIII

Можно задать себе вопрос, насколько это законно и благотворно, и в чем состоит задача поэта: в том ли, чтобы воспроизводить и поддерживать смятение и заблуждения наименее светлых моментов человеческой жизни, или же в том, чтоб усиливать прозорливость тех моментов, когда человек владеет всеми своими силами и всем своим разумом. Есть нечто хорошее в наших несчастьях, а стало быть и в иллюзии личного несчастья. Они заставляют нас углубиться в себя. Они указывают нам наши слабости, заблуждения и ошибки. Они освещают нашу совесть светом в тысячу раз откровеннейшим и сильнейшим, чем могли бы это сделать годы науки и размышления. Они заставляют нас также забыть о самих себе, учат наблюдать то, что совершается вокруг и делают нас отзывчивыми к страданиям ближнего. Больше того, они принуждают нас поднять глаза от земли, признать силу, превышающую нашу, приветствовать незримое правосудие, преклоняться пред непроницаемой и бесконечной тайной. По истине, это ли лучшее из действий несчастья? Да, с точки зрения религиозной морали считалось благотворным заставлять нас поднимать взоры к небу, когда глаза наши видели там неоспоримое Божество, являвшееся нам в высшей степени милосердным, справедливым, непреложным и достоверным. Считалось благотворным, чтобы поэт, для которого его Бог был непоколебимым идеалом, возможно чаще возводил наши взоры к этому единственному и окончательному идеалу. Но ныне, на что можем мы указать взволнованными взорами, когда отрываем их от обычных истин и повседневных опытов жизни? Что можем мы сказать при виде торжествующей несправедливости, безнаказанного и процветающего преступления, если увлекаем человека за пределы законов совести и внутреннего счастья, которые являются в большей или меньшей степени возмездием? Какое объяснение можем мы дать, созерцая умирающего ребенка, погибающего невинного человека, несчастливца, несправедливо преследуемого судьбой, если хотим, чтоб оно было возвышеннее, короче, разительнее и решительнее того, которыми приходится нам довольствоваться в повседневной жизни, так как только эти объяснения и дают ответы на известное число действительных фактов. В праве ли мы, ради того, чтоб окружить свое произведение атмосферой торжественности, пробудить вновь страхи и предрассудки, которые можем лишь порицать и против которых будем бороться, если встретим их в друзьях или детях наших? В праве ли мы воспользоваться минутным ужасом, чтоб заменить ту маленькую, но достойную уважения уверенность, которую человек с трудом приобрел благодаря наблюдению над привычками человеческого сердца и разума, обычным развитием материи, законами существования, причудами случая и материнским равнодушием природы; имеем ли мы право воспользоваться этим страхом, чтоб заменить эту уверенность роком, который отрицается всеми нашими действиями, силами, пред которыми мы и не подумали бы преклониться, если бы несчастье, поразившее нашего героя, поразило нас самих мистическим правосудием, избавляющим нас, от многих трудных объяснений, но ни мало не похожим на то более деятельное и положительное правосудие, с которым приходится нам считаться в личной нашей жизни.

XXIV

Между тем истолкователь жизни сознательно поступает именно так, как скоро хочет возвысить свое произведение, придать ему религиозную красоту, ввести в него сознание бесконечного. Но если даже произведение это искренно, насколько это возможно, и отражает по возможности ярко самые сокровенные субъективные истины, он считает своим долгом поддерживать и расширять эти истины, окружая их целым роем призраков прошлого. Я знаю, что ему необходимы образы, гипотезы, символы, – все, что составляет «краеугольный камень» неизъяснимого; но зачем же заимствовать их так часто там, где нет истины, и так редко там, где откроется, быть может, истина со временем? Разве смерть станет священнее в наших глазах, если мы окружим ее исчезнувшими ужасами или прольем на нее яркий свет, заимствованный из несуществующего более ада? Разве участь наша станет благороднее, если мы поставим ее в зависимость от высшей, но воображаемой воли? Разве правосудие, – громадная сеть, раскинутая действиями и противодействиями людей на непреложную мудрость физических и моральных сил природы, – расширится, если мы отдадим его в руки единого судии, которого самый дух нашего произведения низводит с высоты и отрицает?

XXV

Посмотрим, не настало ли время для серьезного пересмотра красот, образов, символов, ощущений, которыми мы пользуемся, чтобы пополнить у себя зрелище вселенной.

Достоверно, что большинство из них имеет лишь временную связь с явлениями, мыслями и даже мечтаниями нашей действительной жизни; и если они все еще дороги нам, то скорее в качестве невинных и гармоничных воспоминаний о доверчивом и близком детству человека прошлом. Не желательно ли было бы, чтобы те, кто имеет миссию обратить наше внимание на гармоническую красоту мира, в котором мы живем, сделали шаг вперед к познанию современной истины этого мира? Не желательно ли было бы, чтобы, не отнимая ни единого украшения у своего понятия о вселенной, они пореже старались изыскивать эти прикрасы между грациозными или страшными воспоминаниями и почаще, наоборот, в глубине мыслей, на которых по истине построена и организована как их умственная, так и сердечная жизнь?

Нам не безразлично жить среди ложных образов, даже и в том случае, если нам известно, что они ложны. Обманчивые призраки в конце концов займут место справедливых идей, которые заменяют. Создать иные образы, прибегнуть к более реальным понятиям не значит умалить область неизведанного и таинственного. При всем желании невозможно было бы серьезно сузить эту область. Она возникает постоянно в глубине нравственных задач, человеческого сердца и всей вселенной. Что в том, если ее положение и сущность не те точно, что были прежде; ее могущество и обширность приблизительно не меняются. Если мы возьмем одну из этих тайн, то, разве то явление, что между людьми существует высшее и вполне духовное правосудие без прикрас, без оружия и без посредников, подчас медлительное, но почти всегда верное, пребывающее, так сказать, неизменным в мире, где все, по-видимому, на стороне несправедливости, разве это явление не имеет столь