Владимир Новиков - Синявский и Терц

И право быть личностью в странном, фантастичном художественном мире Терца признается за каждым человеком, как бы неразумен, нелеп и беспомощен он ни был. В те годы, когда большинство писателей добросовестно искало корни человеческих недостатков в "пережитках капитализма", а вольнодумное меньшинство нащупывало их и в социалистическом строе,- Синявский рассматривал каждого отдельного человека не только как "продукт системы", но и как индивидуально-неповторимое сочетание добра и зла, стадности и личности, пробивающейся сквозь тоталитарный стандарт.

Персонажи Терца - это не психологические типы и не сатирические воплощения пороков. Они соотнесены не только с обществом, но и с миром. Отсюда их гротескная причудливость, отсутствие внутреннего равновесия. Каждый из них наделен активным сознанием, своим голосом в едином человеческом хоре.

Абрам Терц обнаружил себя как отьявленный модернист, впрочем, ведущий свою родослов-ную от таких реалистов, как Гоголь и Щедрин, ощущающий генетическую связь с такими прозаиками, как Замятин, Булгаков, Платонов. Активный участник травли Синявского и Даниэля Д. Еремин, интерпретируя идею повести "Любимов" формулой "крах коммунистического экспери-мента" ("Известия", 13 января 1966 г.), услужливо обращал внимание судей на фразу: "Мужик с угрюмым спокойствием, откровенно, на виду у всех, мочился в котлован с незаполненным бетоном фундаментом". Нельзя не признать, что и трактовка была в целом верной, и фраза весьма характерной. Сегодня мы можем констатировать перекличку между антиутопией Терца и платоновским "Котлованом".

Однако в обширном ряду антиутопий нашего века "Любимов" выделяется благодаря некоторым сугубо индивидуальным смысловым оттенкам. Главный герой, неудачливый творец "светлого будущего" Леонид Иванович Тихомиров представитель не партии, не народа, а самого себя. И свою идеологию вычитал он не из Маркса, не из Ленина, а из старинных книг. Тем самым сюжету придается отчетливо личностный и философски-вселенский характер. Стремление к власти потенциально заложено в каждом человеке, так же, как в нем заложено творческое начало. Скажем, в "Графоманах" автор не просто смеется над неумелыми сочинителями, графомания - уродливый выброс творческой энергии, которая может найти и лучшее применение.

В 1957 году Синявский пишет свою знаменитую маленькую монографию "Что такое социалис-тический реализм", ставя над названием имя Абрам Терц, поскольку теоретические идеи этой работы теснейшим образом связаны с художественными поисками автора. О социалистическом реализме написана уйма книг и статей, защищены тысячи диссертаций: советские литературоведы тщетно пытались придать этому словосочетанию высокий смысл, западные ученые его развенчивали. Однако статья Синявского, вышедшая затем малюсенькой книжкой, оказалась весомее и тяжелее премногих томов - советских и антисоветских. Именно здесь с предельной ясностью был вскрыт утопический характер "социалистического реализма", его внутреннее противоречие с полноценным реализмом XIX века, парадоксальная связь с нормативной поэтикой классицизма XVIII века. Модернист-ская эстетика начала XX столетия - это не "отклонение" от заветов русской классики, а ее закономерное продолжение и развитие.

Автору монографии в равной мере чужды консерваторы политические и эстетические, он спорит не только с коммунистическими ортодоксами, но и с либералами, пытающимися раскрыть противоре-чия жизни посредством внешнего правдоподобия характеров и ситуаций. Мечтая о будущей литературе, Терц опирается как на чужой, так и на свой собственный творческий опыт: "...Я возлагаю надежду на искусство фантасмагорическое, с гипотезами вместо цели и гротеском взамен бытописания. Оно наиболее полно отвечает духу современности. Пусть утрированные образы Гофмана, Достоевского, Гойи и Шагала и самого социалистического реалиста Маяковского и многих других реалистов и не реалистов научат нас, как быть правдивыми с помощью нелепой фантазии". Можно привести немало примеров из современной русской литературы в подтверждение правоты прогноза Абрама Терца. Ограничимся одним, но весьма красноречивым. Один из студентов Синявского из школы-студии МХАТа, вторя своему учителю, говорил: "Я больше за Свифта, понимаете? Я больше за Булгакова, за Гоголя..." Это был неистощимый фантазер, выдумщик гротескных сюжетов Владимир Высоцкий...

Тем временем слухи об опубликованных на Западе произведениях Абрама Терца дошли до Москвы, что-то из его прозы передавалось по зарубежному радио. В начале осени 1965 года в "Библиотеке поэта" с предисловием Синявского вышел однотомник стихов Пастернака. Автор статьи успел подарить эту книгу нескольким друзьям, а 8 сентября он был арестован. Одновременно был арестован и его друг, поэт и переводчик Юлий Даниэль, публиковавший на Западе свою прозу под псевдонимом Николай Аржак.

Судебный процесс над Синявским и Даниэлем - трагическая страница в истории многострадальной русской литературы, в истории нашего несвободного общества. Одни, как М. Шолохов, в эти дни покрыли свои имена несмываемым позором, другие осмелились заступиться за неправедно гонимых. Ярчайший пример мужества и внутренней свободы явили сами подсудимые. Документальная драматургия процесса зафиксирована в "Белой книге по делу А. Синявского и Ю. Даниэля", составленной А. Гинзбургом и вышедшей за рубежом, многие материалы помещены в сборнике "Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля", выпущенном в Москве издательством "Книга" в 1989 году.

Синявский был приговорен к семи годам лишения свободы, Даниэль - к пяти. Свой срок Синяв-ский отбывал в Мордовских лагерях, вышел на свободу на год раньше благодаря энергичным усилиям М. В. Розановой, одержавшей верх в сложном поединке с советскими карательными инстан-циями. Годы заключения не сломили писателя, поскольку он и в этих условиях продолжал занимать-ся главным делом своей жизни. Синявский регулярно отправлял своей жене рукописи-письма по 15-20 страниц, написанных убористым почерком. Так были созданы книги "Голос из хора", "Прогулки с Пушкиным", начата работа над книгой "В тени Гоголя".

"Лучшее, что лагерь дал мне,- веру в искусство и народ. Я увидел, что это народ-художник",- говорил впоследствии Синявский, и это отнюдь не расхоже-высокие слова, если вдуматься в них как следует. Чрезмерная преданность искусству в России всегда была некоторой ересью и непременно корректировалась принудительной "любовью к народу". У Синявского же отважный эстетизм и глубокий, неподдельный демократизм гармонично соединились.

Особенно это ощущается в "Голосе из хора" - книге уникальной по жанру, сочетающей интим-ность с открытостью, иронию с лиризмом, свободное движение мысли с сюжетными зарисовками, доподлинные эпизоды со сновидениями и грезами. Здесь сплелись дневник и письма к жене, фолькло-ристические записки и философские афоризмы. Внутренний сюжет "Голоса из хора" обретение гармо-нии человека и мироздания, личности и "роя", говоря словом Льва Толстого (не стада!). "Голос из хора", как и написанные раннее "Мысли врасплох",- качественно новый шаг в развитии жанра эссе на русской почве: здесь автор по-своему продолжает традицию фрагментарной прозы высоко ценимого им В. В. Розанова (на основе лекций, читанных в Сорбонне, он впоследствии напишет книгу ""Опавшие листья" В. В. Розанова", относительно академичную и поэтому подписанную "А. Синявский").

Жизнь в Москве после возвращения из лагеря постепенно делалась невыносимой, и Синявские с маленьким сыном Егором в 1973 году эмигрировали во Францию. А. Д. Синявский работает профес-сором русской литературы в Сорбонне, а М. В. Розанова занимается издательской деятельностью. В 1978 году она создаст журнал "Синтаксис" (название унаследовано от московского самиздат-ского журнала более раннего времени). Активными авторами и сотрудниками журнала становятся и Андрей Синявский, и Абрам Терц (множество материалов опубликовано в "Синтаксисе" и за той, и за другой подписями).

В 1975 году выходит отдельным изданием книга Абрама Терца "Прогулки с Пушкиным". Она производит эффект разорвавшейся бомбы в кругах русской литературной эмиграции, эхо скандала докатывается и до Москвы. Споры о "Прогулках" не утихают до сих пор: когда журнал "Октябрь" напечатал в 1989 году фрагменты из книги, охранительно-националистические силы организовали в печати настоящую травлю автора и, не будь он в Париже, чего доброго, потребовали бы новой судебной расправы над ним.

В чем же тут дело? В том, наверное, что два основных приема "Прогулок" - это ирония и гипербола. Искренняя, неподдельная любовь автора к Пушкину выражается не прямым образом, а через противоположность - шутливое задирание Пушкина как поэта и как человека, преувеличен-ную демонстрацию внутренних противоречий его мыслей и чувств (а без подобных противоречий совершенно невозможно творчество, тем более творчество гения, улавливающего все контрасты бытия). Абрам Терц демонстративно пребывает "с Пушкиным на дружеской ноге" (недаром в эпиграф вынесены слова гоголевского Хлестакова). Но ведь и сам Пушкин весьма бесцеремонно тревожил тени своих великих предшественников: посмотрите, в каком заниженно-бытовом контексте фигурируют в "Евгении Онегине" имена и цитаты Гомера и Данте, Ломоносова и Державина. Если на то пошло, быть "на дружеской ноге" с культурой - значит владеть ею и развивать ее. "Веселое имя Пушкин",- сказал Блок, и вся книга "Прогулки с Пушкиным" как бы аналитически раскрывает эту формулу.