Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин

хочу преувеличивать их значение и вдаваться в какие-то обломовские грезы, — но они существуют. И они как-то действуют и все-таки создают альтернативный курс. Слабый, но он есть. И люди его знают. И видно по тем же опросам, что нет желания задушить всех. В общественном мнении есть позиция, что пусть они живут. Они там такие-сякие, но пусть живут, мы не хотим их смерти.

А. Л.: Это так.

А. Б.: Вот так я это понимаю. Маленький курс надежды.

Спасибо, и я надеюсь, что мы пойдем обратно в следующий раз. И затронем, быть может, 1970-е, 1980-е, 1990-е годы. Всего самого доброго.

А. Б.: Мы больше не расстаемся.

Нет, мы не расстаемся. Всего доброго.

А. Л.: Замечательно. Значит, есть будущее.

Илья Кукулин

По сравнению с другой жизнью

Впервые: Новое литературное обозрение. 2015. № 2 (132). С. 143–150.

1

Сегодня в российских социальных науках наступает этап формулирования новой повестки дня, в том числе и методологической — не только для социологов, но и для всех социологически ориентированных гуманитариев[36]. По-видимому, это уже в ближайшее время приведет к переоценке наследия социологии 1970–2000-х.

Такая переоценка, впрочем, уже и началась: было несколько выступлений с резкой критикой того, что сделано в этой науке представителями поколений «шестидесятников» и «семидесятников». Мне кажется, однако, что работы этих авторов, принадлежащих к двум поколениям (первое — 1920–1930-х и второе — 1940-х годов рождения), доныне толком не прочитаны. Возникает опасность того, что они и в дальнейшем не будут оценены по достоинству.

Социологические статьи и книги Бориса Дубина, его выступления по радио воспринимались многими прежде всего как блестящие «комментарии к текущему моменту». Стоявшая за ними последовательная позиция считывалась редко. И лишь уход Дубина дал импульс к тому, чтобы знавшие его люди попытались реконструировать его взгляды на задачи социологии и глубинную связь его социологической, переводческой и педагогической работы.

Для Дубина была исключительно важна идея другой жизни, более сложной и насыщенной, чем актуально данная. «…Тут же возле иная среда, / Где живем мы совсем по-другому…» — как сказано в стихотворении Иннокентия Анненского «Свечку внесли». Не иного общественного устройства, а именно другой жизни.

В своих социологических работах Дубин постоянно имел в виду подразумеваемый идеал, с которым соотносил любую описываемую картину: общество должно быть автономным от государства, люди должны иметь навыки самоорганизации и работы в автономных ассоциациях, искусство, как и другие социальные сферы, должно быть автономным доменом общественной жизни, свободным от контроля политических элит, и т. п. Современная Россия не соответствовала критериям этого идеала. Но из статей и книг Дубина ясно следует, что состояние «понижающей адаптации»[37], готовности смириться с унизительными условиями жизни, чтобы только не стало хуже, чем сейчас, или готовность общества стать массой телезрителей он рассматривал как добровольное заблуждение множества людей — и, анализируя общество, неизменно сожалел об том, что люди, о которых он пишет, отказываются от знания о другой жизни. Люди могли бы сделать иной выбор — если бы знали о его возможности и если бы захотели.

Стремление дать это знание — о «неправильных» писателях, прозаиках, мыслителях — то есть, иначе говоря, культуртрегерство Дубина, — логически следовало из его мировоззрения. Поэтому культуртрегерство Дубина было необычным: он учил не известному, но забытому, или модному и везде признанному, а тому, что позволяет проблематизировать любое готовое знание, любой жизненный опыт, поставить его под знак радикального преобразования. Воля к преображению наличного состояния человека — вот что было для него важно. Именно эту волю Дубин ценил в творчестве любимого им мексиканского поэта Октавио Паса или таких французских, например, авторов, как Артюр Рембо, Ив Бонфуа, Анри Мишо. «Слово — точнее, говорение, выговаривание — предельно и несказанно значимы здесь для держащего речь, притом что их как бы клубящееся, ищущее выхода значение несводимо ни к какой твердой, готовой, внешней и доступной семантике»[38] (о Рембо). «Встреченный лицом к лицу крах, которому честно даешь себя уничтожить, выжечь дотла, — совершенно особый источник жизненной, образотворческой, мыслительной энергии (старинные культы и религии о том знали!). <…> „Чуть ли не на каждой странице иных книг Мишо видишь растворение в бесформенном, дрейф в небытие… <…> …перед тобой лабиринт, из которого нет никакой уверенности выйти победителем“»[39].

Источником представлений о другой жизни для Дубина стала эстетика европейского модернизма и наследующего ему постмодернизма — но не «рыночного», коммерческого, а «высокого», бунтарского[40]. В центре идеальной картины, с которой Дубин соотносил социальную реальность современной России — идея модернистского сложного субъекта, который признает свою сложность и поэтому открыт другим и Другому. Евгений Добренко писал, что особенностью советского общества стала отмена модернистского этапа развития культуры «задним числом»: советское общество конструировалось так, как если бы этого периода не было вовсе, а его результаты в России последовательно «выкорчевывались»[41]. Дубин пришел к подобным выводам, вероятно, еще в 1970-е годы, если не раньше — и на собственном опыте. Он был участником неомодернистской — и неподцензурной — поэтической группы СМОГ[42] и переводчиком «опасных» авторов-модернистов — таких, как Хорхе Луис Борхес.

Наиболее дорогими для зрелого Дубина были, насколько можно судить, два аспекта литературного модернизма: способность субъекта признавать сложность, неодномерность — как свою, так и окружающего мира — и то, что именно в рамках культуры модернизма были выработаны средства, необходимые для того, чтобы принимать и прорабатывать исторические травмы, оказавшие колоссальное влияние на сознание советского и постсоветского общества. В русской культуре такие средства — страшные, но необходимые — были выработаны в прозе Варлама Шаламова, к обсуждению которой Дубин несколько раз возвращался в своих статьях и интервью[43]. Он показывал: отворачиваясь от сложности модернизма и постмодернизма, мы отворачиваемся от возможности исцеления. Анализируя роман Петера Эстерхази «Исправленное издание», Дубин пишет, что венгерский писатель использовал средства, выработанные литературой постмодернизма, для решения сложнейшей этической проблемы посттоталитарного общества: как жить человеку, узнавшему, что его отец многие годы был секретным осведомителем политической полиции, или, по-простому, штатным стукачом — и как жить обществу, в котором прежде одну из центральных ролей играли стукачи[44].

Дубин совершенно по-разному оценивал функционирование массовой культуры в тех случаях, когда она получила прививку новаторских эстетических методов — и тогда, когда она агрессивно вытесняет идею любой сложности из публичного пространства. В первом случае массовая культура может стать одним из важнейших «моторов» развития культуры в целом — Дубин показывал это на материале детективов французского писателя Сан-Антонио (Фредерик Дар,