Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин

народом и большинством, но стоило бы проводить и другие дифференциации — например, между массой и большинством. Ведь, относясь к массе, не обязательно относишься к большинству, не так ли?

Конечно.

Выбившись из массы, скажем, в Болотное движение, на кого ты обращен, к каким объединениям в состоянии примкнуть и как тебя именовать? Многие цветные революции, которые сейчас прогремели — в Ливии, в Египте, в Сирии, еще где-то, — выглядят скорее действием не массы, а толпы. Может быть, мы здесь должны возвращаться ко временам, условно говоря, до Лебона?

Давайте начнем с конца. Я думаю, что возникновение чего-то похожего на толпу или некоторую то более рассыпанную, то более консолидированную массу, объединенную эмоциональным подъемом, будь за ним агрессия, сопротивление или желание показать, что мы едины и мы непобедимы, — конечно, это важная составляющая того, что происходило в последнее время. Или между 2004-м и 2013-м годом на различных территориях Европы (скажем, в Украине) и Северной Африки. И если что-то не произошло, это не произошло потому, что не было другой важной составляющей — не было реальной политической оппозиции. А там, где она была, это была действительно цветная революция. И составляющими ее частями было что-то наподобие новой массы или, в вашей категоризации, толпы, с одной стороны, а с другой стороны, несомненная политическая оппозиция, другая сила или даже несколько таких сил, которые были созданы не на площади Независимости и не на каких-то других площадях, — они существовали до этого, создавались другим способом и были реальными социальными силами. И третья вещь — это механизмы соединения массового подъема, — неважно, что за ним было: позитив, негатив, злоба или желание добра, сейчас не разбираем, — и новых сил оппозиции, как правило нескольких. Использовались средства, которые их соединя-ли и которые показывали их как участников некоторого единого действия. В случае «оранжевой революции» на Майдане был воздвигнут экран, и у всех были мобильные телефоны с возможностью коммуницировать и смотреть это прямо здесь. Ты смотришь на большой экран, который показывает все, что здесь происходит. Перед нами был спектакль, зрелище, которое нас дополнительно объединяет. Плюс у каждого еще есть персональный экранчик и одновременно средства связи с такими же, как он. Мне кажется, обязательны все три составные части того, что произошло. В нашем случае нет политической оппозиции, и к тому же характер общего спектакля недостаточно, мне кажется, был проявлен на самых пиках подъема конца 2011-го — первой половины 2012 года. Не происходит тех последствий, к которым реально приводят цветные революции.

Конечно, мы имели и имеем дело на протяжении 1990-х, а потом 2000-х и начала 2010-х годов с появлением не просто другой массы, а, может быть, нескольких новых других масс в сравнении с позднесоветской, а тем более с классической советской. Они пока еще не продуманы чисто теоретически, концептуально, не написана их история. И в этом смысле мы не знаем и не понимаем во многом, что же действительно произошло. Мне кажется, что очень важной чертой 1990-х годов было рождение действительно новой массы — массы потребительской. В этом смысле горбачевская или раннеельцинская идея состояла в том, что нужно обеспечить свободу для реформы и реформы для улучшения жизни населения. То есть выполнение, условно говоря, примерно того, что Левада формулировал как сталинские альтернативы: выход из чрезвычайного положения как основного средства политики (террор, чрезвычайка), построение современных институтов, вписывание в большой мир, нахождение своего реального места в нем, то есть взаимодействие с другими, и создание такого социально-экономического порядка, который обеспечивает нормальный, постоянно, пусть немного, улучшающийся, поднимающийся уровень жизни для основных групп населения. Левада не писал это как программу перестройки, но он работал внутри этой ситуации и сформулировал эти вещи. И для ситуации, условно говоря, 1985–1987-х, 1989–1991-х и, может быть, даже еще до 1993-го задачи были именно такие. А оказалось, что свобода была использована для другого. Для того, чтобы, слава богу, появилась везде газированная вода с газом и без газа, везде! Вы не можете себе даже представить: ведь это было проблемой в 1970-е годы, нерешаемой абсолютно! Так же, как задача достать цветы, выпить пива. Все эти задачи оказались решены. Это и стало свободой для большинства. Дальше наступили отрицательные стороны свободы. А почему все время растут цены на продукты, а зарплаты отстают? А почему понаехавшие — то-то, а мы — то-то, почему у соседа это есть, а у меня этого нет, почему деньги у всех есть, а мне недодают? Иначе говоря, позитивная свобода охватила в основном зрительско-потребительский сектор социального существования. Все остальное большинством групп населения, за исключением самых-самых небольших, было воспринято как негативная свобода, как ее негативные последствия: разрушение порядка, всеобщая коррумпированность, власть, которая не думает о населении, Запад, который только и ищет возможности нас поставить на колени, унизить и еще чего-нибудь плохое с нами сделать. Дальше перечисляйте по списку, эти образы зла и фигуры врагов тоже в полной мере не написаны, не прописаны, но, в принципе, перечислить их не так сложно. Соответственно, менялась власть в каких-то пределах, менялась масса тоже в неких пределах, менялись те группы, которые на первых порах хотели и, казалось, даже могли служить переходными устройствами от уровня высот власти к уровню повседневного поведения, интересов, целей, задач, трудностей и находок, обретений массы, или населения, или народа. Это разные вещи, идеологически разные, с немножко разным социальным наполнением и с немножко разными функциями. Но важно то, что появились эти новые массы.

Они, вообще-то говоря, очень плохо кодифицированы, они крайне слабо поняты, и характер возникавшего в 1990-е, потом трансформировавшегося в определенных пределах в 2000-е и находящегося сейчас в некотором процессе полуослабления, полураспада, но все еще сохраняющего свой принципиальный характер режима в 2010-е годы по-настоящему системно не описан и тем более не воспринят многими группами заинтересованных лиц, не говоря уже о широких слоях населения, которые, естественно, совершенно по-другому смотрят на эти процессы и в упор не желают понимать, что с ними происходило, просто даже хотя бы поблагодарить тех людей, которые когда-то сделали то, благодаря чему этот человек может выбирать сегодня между швейцарским, голландским, бельгийским, немецким и чешским пивом. Вещь, о которой он прежде не мог даже подумать, а его отцам и дедам такое вообще даже в голову не могло прийти, а для него это вполне естественная часть его сегодняшнего поведения. Поэтому очень серьезные изменения произошли вовсе не в тех сферах, о которых думали те, кто начинал эти изменения и кто их