Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин

мне представляется, совершенно новое в социологии (в концептуальном плане), что он внес в нее. (Я не говорю, что эти его идеи поняты и восприняты, я говорю: поставлены.) Подход структурного функционализма, если сказать очень грубо, — это идея полностью социализированного индивида. Человек, который в процессе социализации, обучения, вхождения в общество усваивает ценности, нормы, правила, обычаи, традиции этого общества и тем самым является «микрокопией», что ли, или «матрицей» социальной и культурной системы. На этом жила социология и живет до сих пор. Левада разломал эту систему.

Сама идея многослойности и неадекватности культуры и системы, несимметричности ее поставила совершенно другие вопросы: как функционирует социальная система, как взаимодействуют разные ее элементы. Это вопрос не только об институциональной системе и культуре. Он выдвинул тезис, принципиально очень важный, что культура, вообще говоря, не предполагает своего внутреннего устройства, у нее нет своей структуры, а именно так культуру и трактовали все, начиная от структуралистов, семиотиков, психоаналитиков и кончая психологами, культурологами и проч. В культуре нет очень важного момента: в ней нет и не может быть нормативной регуляции. То есть нет определенных правил. Есть ценностные регуляции, но это значит, что нет внешних механизмов контроля, санкций и т. п. Это значит, что культура активизируется в процессе поведения, в процессе взаимодействия.

А. Л.: Он просто говорил: культура — это ценность, социальное — это норма. У него есть такая фраза.

Л. Г.: Аналогия здесь скорее с речью, с языком и речью. В языке тоже определяется словарный состав, правила речевого взаимодействия, литературный язык и прочее. И здесь, если мы хотим понять реальное социальное поведение, то мы вынуждены использовать именно эту аналогию — взаимоотношение языка как системы правил и речевой деятельности. Потому что люди говорят совсем не по тем правилам, которые закреплены в нормах литературного или «сценического» (как в Германии) языка. И отсюда возникает третья, совершенно новая, принципиальная проблема — это проблема человека. Собственно, даже, это совершенно особый класс проблем, новых таксономий в социологии. Потому что человек, сразу же говорит Левада, не сводится к сумме усвоенных ценностей, норм и традиций, а он обладает некоторой, если говорить на другом языке, «свободой воли». А социологические (или психоаналитические, экономические, политологические) подходы не описывали это, они жестко интерпретировали человека как именно полностью социализированного, полностью детерминированного. Но если это так, то возникает нужда в дополнительных или новых элементах социального анализа. Явно недостаточно таких понятий (или форм описания), как «социальная роль» или имеющаяся номенклатура типов социального действия. Отсюда возник интерес Левады к совершенно новым формам социального действия, новым — в смысле новизны концептуального подхода.

Вообще, в социологии используется (то, на чем держится элементарная единица социологии, через что она описывает реальность в самых разных парадигмах и методических подходах) два варианта описания: это либо описание общества (группы) как системы разных ролей, из которых выстраивается все описание институтов, общества и прочее (шекспировская модель — «мир как театр»). Либо это различные варианты и подходы теории социального действия, идущие от Макса Вебера, который выделил четыре идеальных типа социального действия: целерациональное действие, ценностно-рациональное, традиционное и аффективное поведение. Фактически у Вебера в работе было больше базовых моделей действия, но современная ему и более поздняя социология смогла усвоить только эти, даже скажу жестче — только два из них (рациональное и традиционное). Вебер в этом смысле был антиструктуралист (хотя в его время еще такого подхода не было), точнее — антифункционалист. Поэтому все, что он рассматривал, все социальные образования он разбирал в категориях систем социального взаимодействия. Это очень нетривиальный подход. «Государство» в привычном смысле для него не существовало, он не придавал ему объективно-сущностного статуса, это было одно из «предприятий» массового управления и так далее, то же самое по отношению к Церкви и другим институтам. Благодаря такому подходу исследователь сразу же включался в рассмотрение того, как строятся подобные системы социального взаимодействия, рассматривал возникающие социальные структуры как формы отношений, открытые или закрытые формы социального взаимодействия. Левада учитывал этот опыт Вебера, но ввел наряду с ним и совершенно особый и очень оригинальный подход. Он ввел понятие «игровых структур социального действия». Это значит, что он фактически расширил веберовскую типологию, включив в набор базовых инструментов социологии еще один элемент.

А. Л.: Я хочу просто поставить жирный восклицательный знак. Вот здесь мы подошли к наиболее глубокой проблематике, которую Левада понимал.

Л. Г.: Да, с годами привычная нам всем школьная социология стала интересовать его все меньше, зато проблематика культуры (я имею в виду прежде всего вот эту работу об игровых структурах социального действия) интересовала его все больше и больше.

Б. Д.: В данном случае он говорил, что вот здесь, кажется, что-то такое удалось интересное.

Л. Г.: Действительно, это совершенно необычный подход. Что такое в его понимании игра? Это проекция определения ситуации, правил поведения, действия в перспективе самого действующего и с учетом перспективы других участников действия, выступающих в качестве держателей нормы или правил толкования происходящего на их глазах действия (функция «зрителей»). И в этом смысле «игра» — это самодостаточная и внутренне замкнутая структура, что для социологии абсолютно новый материал.

Б. Д.: Это даже не материал, это некоторый новый континент.

Л. Г.: Игра — это представление, как он говорил, это проекция конечных форм действия на неопределенную ситуацию действия. Иначе говоря, представление о том, что любая ситуация социального поведения имеет свой собственный смысл, свои рамки. И тем самым действующий человек дает этому собственное определение, толкование. Это довольно сложная конструкция, ее так с ходу не раскрутишь в такой короткой беседе, но она позволяет очень многое объяснить с точки зрения теории социологии. Игра прежде всего позволяет объяснять не просто взаимодействие и согласованность различных институтов, но и показывать латентные функции этих институтов, скрытые соединения разных пластов культуры. И тем самым позволяет показывать, как люди интерпретируют эту реальность для самих себя, взаимодействуют и прочее. Иначе говоря, если западная социология вся строилась как описание новых институциональных форм модерна, того, что называется «модерные формы», то есть это рыночная экономика, это представительская демократия, это правовое общество, — те формы универсальной всеобщей регуляции и значимости норм, которые действительно разделяют все члены общества. Такие институты возникли на переходе от традиционного общества — закрытого, сословного — к современному обществу. Они были новыми, новизна, как показывал Зиммель, в тот момент бросалась в глаза, она резко контрастировала с предыдущими социальными формами, которые воспринимались как формы старого порядка. Ну, примерно как партийно-советская печать и нынешняя гламурная. Это рынок, это право, это новые ценностные системы, это