Сокровенный храм - Морис Метерлинк

победы, которые мы одержим, и все уверенности, которые мы приобретем, быть может, мы все же останемся маленькими, тщедушными и бесполезными существами, обреченными на смерть и предоставленными причудам несоразмерных, пренебрежительных сил, охватывающих нас отовсюду. Мы появляемся на минуту в безграничном пространстве и не имеем иной миссии, кроме размножения своего рода, который в свою очередь не имеет никакой определенной миссии в организме вселенной, пространство и долговременность которой ускользают от самого могущественного и смелого воображения.

Такова истина, одна из тех глубоких, но бездеятельных истин, перед которыми поэт может преклониться мимоходом, но у которых человек со своей тьмой обязанностей, живущий в поэте, не должен слишком долго застаиваться.

Существует, таким образом, множество истин великих и почтенных, в области которых не следует мешкать. Истины вокруг нас так многочисленны, что большинство людей, даже самых злых, руководятся, так сказать, и пользуются советом и помощью важной и достойной уважения истины.

Да, это истина, и, если угодно, самая обширная и верная из истин, что наша жизнь ничто, усилия, делаемые нами, смешны, наше существование и даже существование нашей планеты лишь жалкая случайность в истории миров; но истина также и то, что наша жизнь и наша планета являются для нас самыми важными феноменами и даже единственными важными в истории миров. Которая же из них вернее?

Первая необходимо устраняет вторую, а без второй могли ли бы мы формулировать первую? Одна действует на наше воображение и может быть нам полезна в своей области, но другая касается непосредственно нашей действительной жизни. Воздадим каждой свое. Суть не в том, чтоб избрать истину, наиболее справедливую с обшей точки зрения, но ту, которая вернее с точки зрения человеческой.

Нам неведомы цели вселенной и важны ли для нее судьбы нашего рода, или нет; следовательно, вероятная бесполезность нашей жизни или нашего рода есть истина, лишь косвенно затрагивающая нас и остающаяся для нас неразрешенной. Тогда как другая истина, та, что дает нам сознание важности нашей жизни, конечно уже, но касается нас действительно, непосредственно и бесспорно. Мы сделали бы ошибку, пожертвовав ею или подчинив ее чуждой истине. Разумеется, нам дозволено не терять из виду первой, она будет поддерживать и освещать вторую, научит нас не быть ее ограниченным и тщеславными рабом и извлекать пользу из всего, чего она не охватывает. Но, если она отнимает у нас бодрость и парализует нас, значит мы не отдаем достаточно отчета в огромном, но очень опасном месте, которое она занимает в области важных истин, ибо она зависит от большого числа еще нерешенных проблем, тогда как проблемы, от которых зависит вторая, разрешаются ежеминутно самою жизнью. Правда, она еще находится в том лихорадочном и опасном периоде, через который проходят все истины, проникающие в наш разум. Я хочу сказать, в периоде ревности и нетерпимости, в силу которых они не могут выносить ничего подле себя. Тогда нужно дождаться, пока утихнет лихорадка, и, если жилище, отведенное ей в нашем разуме, поистине здорово и обширно, то не замедлит тот момент, когда самые противоречивые истины будут видеть лишь таинственную связь, соединяющую их, и придут к молчаливому соглашению, чтоб выдвинуть на первый план, помочь и поддержать ту из них, которая покойно продолжала свою работу, пока другие испуганно метались, ту, которая может сделать наиболее добра и несет с собою наибольшую сумму надежд.

VIII

В данное время ничего нет страннее той неурядицы, которая смущает наши инстинкты и чувства, а порою даже и мысли – исключая впрочем, отсюда, наиболее светлые и разумные наши минуты – как только дело коснется вмешательства неизвестного, или тайны в действительно важные события нашей жизни.

В этой неурядице находим мы чувства, не соответствующие более никакой живой, точной и принятой идее, например, чувства, имеющие отношение к существованию вполне определенного Божества, более или менее человекообразного, внимательного, субъективного и заботливого. Тут же найдем мы чувства, еще наполовину сохранившие образ идей, например те, что относятся к року, судьбе, вещественному правосудию. Найдем мы и идеи, готовые превратиться в чувства, например те, что относятся к духу породы, законам эволюции и подбора, к расовой воле и т. д. Найдем, наконец, собственно идеи, чересчур неопределенные, чересчур разбросанные, чтоб можно было предугадать момент, когда они преобразуются в чувства и будут, следовательно, иметь серьезное влияние на нашу манеру действовать, глядеть на жизнь быть счастливым, или несчастным.

IX

В жизни не отдаешь себе отчета в этой неурядице, потому что она обыкновенно не выражается, не берет на себя труда точнее определить с помощью формулы или образа сознание того, что испытывает. Но она очень заметна у всех тех, которые берут на себя миссию изображать действительную жизнь, объяснять ее, толковать и выдвигать на свет тайные причины счастливых и несчастных уделов; я хочу сказать, – у поэтов и, особенно, у тех из них, которые более непосредственно занимаются внешней и деятельной жизнью, – у поэтов драматических; нам, впрочем, безразлично, идет ли дело о романах, трагедиях, собственно драмах, или исторических этюдах, ибо я беру слова «поэт» и «драматический поэт» в самом широком смысле.

Надо признаться, что господствующая и, так сказать, исключительная идея составляет великую силу для поэта или истолкователя жизни, особенно для поэта драматического, и эта сила тем неисчерпаемее, занимает в поэме тем важнейшее место, чем господствующая идея таинственнее, чем труднее ее проверить или определить.

Впрочем, это вполне законно, пока поэт не имеет ни малейшего сомнения относительно ценности своей господствующей идеи, и очень хорошие поэты никогда не задавали себе по этому поводу вопросов, никогда не сомневались и не колебались. Припомните, например, громадное место, занимаемое идеей героического долга в трагедиях Корнеля, безграничную веру в драмах Кальдерона, тиранию судьбы в поэмах Софокла.

X

Идея героического долга более человечна и менее таинственна, чем обе другие и, хотя она гораздо менее плодоносна, чем была во время Корнеля (потому что ныне весьма мало героических обязанностей, о которых было бы разумно и даже героически поднимать вопрос, и становится все труднее найти хоть одну, которая являлась бы действительно нужной), можно однако еще в известных вообразимых обстоятельствах к ней прибегнуть.

Но какой современный поэт найдет в вере, которая даже у наиболее верующих является лишь шатким воспоминанием, мощь и вдохновение, которое находил в ней Кальдерон, чтоб сделать из Бога христиан священное и невидимое действующее лицо, повсюду присутствующее и повсюду господствующее в его драмах? A тирания судьбы, непреклонной силы, направляющей человека или семью известными путями к предопределенному бедствию, к предопределенной смерти? Кто из