Что было бы, если бы смерть была - Николай Иванович Бизин

в виду: жить – это быть либо живым героем, либо мертвым героем. Ибо (в понимании художника Кантора, «этакого Горького с острова Капри») – ежели ты не версифицируешь свои жизни, то ты попросту мертв, даже ежели кажешься жи’вым.

Для Максима Кантора это было естественно и в культурной традиции, а Николай Перельман с удивлением обнаружил в этой традиции перекличку с жизнями живой или мертвой (из древних мифов Эллады), причём – и та, и другая могут оказаться жизнью волшебной.

Максим Кантор доводил (своё понимание экзи’станса) – до абсурда: дескать, аутентизм Перельмана есть трусость и бегство от жизни. Делалось это затем, чтобы здесь и сейчас у «этого» Перельмана появилась возможность от абсурда отречься, а Максим Карлович ещё раз удостоверился в своей несомненной правоте.

Перельман-алкоголик усмехнулся и не стал отвечать.

До этого разговора с Топоровым и Кантором он был с знаком виртуально (в социальных сетях); но – что за знакомство (да и кто мы там такие: аватар на аватаре) в социальных сетях? Чтобы претворить виртуальность во плоть, пришлось обратиться (своим лицом) к жизни мёртвой и (курсором) прибавить к ней живую душу.

К достаточному (deus ex machina) добавив необходимое (дыхание Бога).

Впрочем, вся эта история была бы совершенно невозможна без подобного добавления. Сейчас всё совершалось вживую: когда видишь чужую душу (заглядывая за экран монитора) – почти во пло’ти.

Представляешь (своею душой) – как она ощущает несовершенство мира и собственного пути.

Душа Перельмана (у монитора) – представила саму себя во плоти’ и тоже не стала отвечать Максиму Карловичу: ей достаточно было виртуальных ипостасей на экране монитора и еще одной, вполне материальной – на кухне и в алкогольной нирване.

Ему (множественному человеку и почти богодемону) – всё это было очень понятно.

И ещё ему теперь было многое возможно, например, задавать любые вопросы, один из которых он и задал:

– Они что, педерасты? – спросил он у целованного им мальчика, который пришёл в ресторан вместе с Максимом Карловичем и и Виктором Леонидовичем (ещё раз не премину об этом упомянуть).

Спрошено было достаточно громко: чтобы было возможно услышать во всём в ресторане и во всём мироздании.

– Прелесть что за вопрос! – мог бы сказать целованный Перельманом мальчик. – От ответа на него ничего не зависит.

Но затем и было спрошено, чтобы сразу же прояснились все пищеварения (высокоокультуренных) мозгов. Ибо перед перед ним были Кантор и Топоров, величины полу-света (если так можно сказать) мировой культуры. Поэтому и спрашивать что-либо о них (и с них) – следовало, причём – у всего (и не только тонкого) мира.

Ибо (в реале) – первый был жив, а второй уже в бозе почил; но – никто из этих двоих так и не возопил удивлённо:

– Кто именно педерасты? Мы?

Максим Карлович (бритый, с лёгким лицом) был в некоей кофте, словно бы сотканной из его популярных (за рубежом) полотен, а коренастый и вихрастый Виктор Леонидович оказывался бородат (как древний грек Эзоп), что на фоне его «старорежимного» костюма казалось отсылом к веку девятнадцатому.

Спрошена была «как бы глупость». Потому (в настоящем мире) – и услышана она не была. Но ведь и предназначена была глупость дли мира искусственного.

Во всяком случае, мальчик вопросу не удивился и всё же (почти) произнёс:

– Я отвечаю лишь за себя. Я Эрот, божик мимолетной похоти. А на кого эта похоть обращена (на мужчин или женщин), люди решают сами.

На самом деле и «это» (произнесение) – произошло «не так». Что сказать, виртуальность бытия сказывалась: мальчик-Эрот (прежде самим Перельманом целованный) – отнял у него руку, дабы покрутить у виска пальцем.

Очевидно, в этом самом что ни на есть простом движении было сродство с перемещением стрелки по монитору. Во всяком случае, Перельман о своём вопросе забыл и даже не успел испытать жгучего стыда за «себя, сказавшего глупость».

Он (многоперсонально) – версифицировал мир. Но и мир (беспредельно) – версифицировал его самого. А что в «этом» его новом мире могут быть и другие (кроме него) бого-демоны, он ещё не вполне успел усвоить.

Поэтому его душа у монитора поспешила вернуть его в ту человеческую ипостась, где ему (человеку) – предстояли нечеловеческие определения.

И опять понадобилась женщина. Ибо как еще можно самоопределиться? Человеку – только посредством женщины. Но ведь Хельга (в амбициозных своих ипостасях) из ресторана ушла.

Более того, она как бы и от ресторана сбежала! Но и в этой утрате был смысл: стало ясно, что есть и другие её ипостаси.

Виктор Топоров (бородатый и коренастый, всё более и более похожий на одинокого гнома) сказал:

– Иди. Она ждет.

Максим Кантор (верный семьянин и энциклопедический эрудит, мягкий европейский марксист-соглашатель – а где-то даже «не совсем материалист» и «не-то-чтобы» русофоб) не сказал ничего: всё без слов было ясно.

Ибо Перельману (отовсюду) – предлагалось: либо «судьба на выбор», либо «судьба на вырост». В любом случае (словно бы глаза обступили и смотрят) – каков он сейчас, «этот» Перельман, возможно было увидеть только в глазами «настоящей» женщины.

Надо заметить, что Перельман (ещё не возжелавший «реализаций», то есть гений весьма бесполезный) именно «этого» и попытался избежать, когда спросил у двух весьма и весьма реализованных (но локальных: этих места и времени) гениев:

– Вы не педерасты? – первым делом спросил он у них.

Но вопрос (опять-таки) – не был услышан. Ведь отвечать на него пользы не приносило.

– Идите, – сказал Кантор.

– Может, водки выпьешь, для храбрости? – сочувственно спросил Топоров.

Перельман-возжелавший был бы польщен, но Перельман-бесполезный ответил:

– Спасибо, я не пью.

А душа его у монитора задалась простым вопросом: куда теперь Перельмана-атлета отправить, в какие перемены нашего коллективного бессознательного?

Ответом на него оказалось слово «сланцы», липкие глубины миллионов лет бес-сознательного, понадобившиеся для заполнения выкопанного древними Украинцами Чёрного моря; да!

Перемены этого коллективного бес-сознательного отчетливо осознавались на Украине, когда-то именуемой братской страной, а сейчас воспылавшей любовью даже не к фашизму (куда там, это слишком сложно), а к тупому квазинационалистическому злу.

Максим Кантор его услышал и отзовался:

– Вы слишком категоричны.