Виктор Салошенко - Первые. Наброски к портретам (о первых секретарях Краснодарского крайкома ВКП(б), КПСС на Кубани)

Главное же, что побудило меня взяться за послесловие, — это возможность со своей «личной колокольни», пусть коротенько, оглядеть дорогое и святое для меня время, не претендуя на историческую полноту освещения его и тем более на аналитические оценки того, что вершилось на моих глазах.

Вообще‑то для воспроизведения и осмысления эпохи и ее действующих лиц нужен новый Александр Герцен и, по жалуй, не один — так громадно прошедшее. Великий мыслитель и художник слова создал произведение, которое практически не имеет себе равных в мировой литературе. С некоторыми допущениями рядом с его гениальной, пронзительно откровенной исторической и человеческой исповедью «Былое и думы» могут быть поставлены разве что воспоминания удивительного сына эпохи ренессанса Бенвенуто Челлини да биографическая трилогия нашего титана Алексея Максимовича Горького. Других аналогий я не нахожу…И все‑таки разными авторами, многими авторами — в их разных по объему и значимости воспоминаниях — по кусочкам, мозаично нужно — просто насущно необходимо — запечатлеть, воссоздать время, так стремительно ставшее историей.

Александром Ивановичем Герценом высказана жгучая, исключительно животворная для нашего времени — времени всяческой путаницы по недомыслию и злонамеренной клеветы, мысль: «Мне ужасно хотелось бы спасти молодое поколение от исторической неблагодарности и даже от исторической ошибки».

У автора прочитанной вами, уважаемый читатель, книги под руками были архивные материалы, всякого рода исторические справки, я же в беглом своем послесловии ни в коей мере не пытаюсь повторять, перепевать и пережевывать изложенное на столь многих страницах. Мои строки — это, повторяю, мое восприятие пристрастно дорогого мне времени, это обращение не к документам, а всего лишь к собственной памяти, которую расшевелила работа Виктора Салошенко. Да и нужны ли мне документы? Не знаю, может быть и самонадеянно, но в своё время я говорил об этом в стихах, обращенных к дорогому мне Краснодару:

Город мой, из двух столетий, что пришлось пройти тебе, я немногим больше трети был с тобой в твоей судьбе.

Для нехитрого мотива без особенных затей мне не нужно ни архива, ни профессорских статей, ни чужих воспоминаний, ни рассказов стариков, ни назойливых копаний в потаеньях дневников.

Моя память точно и ясно запечатлела преображение Краснодара из почти станицы в пусть еще сугубо провинциальный, но все‑таки город, близкий по духу тем советским городам, которые, в силу того, что мой отец, инженер — строитель, бросался с одной стройки на другую, мне уже в детстве пришлось повидать. И главное в этом преображении — облик улиц. Какое радостное удивление вызвали у моей мамы и у меня — пацанёнка — стройные юные деревца, вдруг, как по мановению волшебной палочки, выстроившиеся вдоль кирпичных тротуаров. Это увидели мы, вернувшись в 1934 году из Кронштадта — Ленинграда. Убогость и заштатность екатеринодарских патриархально — лирических улочек несколько спрятались за молодой зеленью катальп, ясеней и кленов.

Но самое удивительное, по словам моей мамы Евфросиньи Кирилловны, омоложение улиц Краснодара произвела молодежь институтов и техникумов, которые появлялись один за другим, и студенчество заполняло вечерами и Красную, и горсад, и первый в городе стадион «Динамо» во время соревнований, особенно футбольных матчей. Об этом, изничтоженном немцами, первом городском стадионе, я бы мог наговорить целую повесть, ибо окончательно завершил его строительство Борис Александрович Бакалдин. Музыка из радиодинамиков в футбольные дни, оживление и кипение страстей болельщиков — вся эта праздничная приподнятость сама по себе стремительно, как вода выталкивает тело ныряльщика, всех нас, и взрослых, и детей, выносила на поверхность иной, новой для нас жизни, исполненной бодрящей радости. И это при безусловной бытовой, житейской бедности. В нашу плоть и кровь, в нашу повседневность входила только что народившаяся бодрая и грустная, героическая и лирическая советская песня. Она лилась из репродукторов, она звучала с экранов первых звуковых кинофильмов, она действительно помогала нам строить и жить. И еще — она подготовила нас всех, от мала до велика, к осознанию того, что завтра будет война и что к ней надо быть готовыми. Мы играли в красных и белых, причем быть белыми никто не хотел. И во дворе своем, на краю своем мы с азартом устанавливали очередность, доходя уже до нешуточных столкновений с кулаками, обидами и слезами.

В книге В. Салошенко упомянул имена больших людей, тех, кем мы гордились, кого превозносили. Именно таким был и остается для меня Дмитрий Жлоба. Трагическую судьбу его и сейчас воспринимаю с незатихающей болью и не могу объяснить. На улице Шаумяна через дом от нашего двора жили друзья моих родителей — инженер — строитель Сергей Валентинович Алексеев и студентка, а затем учительница русского языка и литературы Татьяна Константиновна. Сережа, как называли Алексеева у нас в семье, работал с Д. П. Жлобой, был его порученцем, т. е. по нынешнему помощником, носил, как многие на такой работе, обязательную полувоенную одежду, «чертом носился на мотоцикле», чему ужасалась моя мама, вообще был хорош собой.

Алексеевы и Бакалдины завели традицию чаепитий вечерами под выходной день. Мама моя пекла пироги, слывшие легендарными, и на фанерном кругу, покрытом большой салфеткой, свежеиспеченный пирог приносился в более просторную квартиру Алексеевых, и там я пучил глаза на казавшегося мне очень крупным и очень красивым человека со смуглым (или обветренным?) лицом — Дмитрия Петровича Жлобу, всегда восхищенно нахваливавшего мамино искусство. Поверьте, я не помню вина за этими чаепитиями. Я запомнил особо один момент. По Шаумяна, направляясь в баню, шли строем красноармейцы и пели строевую песню: «Вперед, вы, жлобинцы лихие, не в первый раз вам наступать…». Песня громко звучала за открытым окном, а меня в это время сам песенный герой, сам Дмитрий Жлоба, взяв за руки, как на качелях, покачивал, поставив на ярко начищенный носок своего большого щеголеватого сапога… И еще до полной реабилитации героя я напишу: «Но перед правдой меркнет злоба, и, прежней славой знаменит, еще взойдет товарищ Жлоба на солнцем залитый гранит…»

Из тех, кто сходился на чаепития у нас и у Алексеевых, я, нет — нет, могу теперь встретиться лишь с одним человеком, самым юным из всех собиравшихся в той компании — Василием Ивановичем Семинихиным, тоже щеголявшим тогда в добротной гимнастерке, в бриджах, в сапожках и с браунингом в желтой кобуре на широком туго затянутом кожаном поясе. Потом уже, в послевоенные времена, мне придется общаться с ним в годы его пребывания на партийных и советских должностях, особенно тесно — в период его руководства краевым радио и телевидением. Остальных уже нет…

Вообще не только из‑за профессии отца, но из‑за самого характера тогдашней повседневности мне, мальчишке, жизнь представлялась сплошным строительством. Под руководством Д. П. Жлобы возводились каналы и рисовые чеки в низовьях Кубани, разбивался Сад — гигант в станице Славянской… По радио и в газетах говорилось о Днепрогэсе, о Магнитке, о Сталинградском, Харьковском и Челябинском тракторных, о

Сельмаше в Ростове — на — Дону… Даже в общем‑то в обочинно тихом Краснодаре один за другим вырастали цеха завода им. Седина, масложиркомбината им. В. Куйбышева и, наконец, ЗИП… Строились всенародно водохранилища… Шла борьба за урожай, превышающий урожаи дореволюционной Кубани, за — аж стопудовый! Следовательно всего лишь за получение 16 центнеров зерна с гектара. До рекордов семидесятых-восьмидесятых годов, до урожая в 60, а то и в 80 центнеров вела дорога титанического труда и дерзких поисков. Людям не просто поверить, как в Краснодар без деревьев на улицах, так и в то, что большая страна, постоянно живущая на краю военной пропасти, ежесекундно готовая сорваться в нее, не имела сил и средств защитить себя в той войне, которую заранее назвали «войной моторов». А противостоял нам капиталистический мир великой индустриальной мощи и самой изощренной технической мысли. Нам же приходилось все начинать с нуля. И нельзя об этом забывать, и преступно об этом умалчивать! Таковым было наследство нашей исконной, иконной и посконной Расеи — матушки…

Сейчас я могу лишь удивляться тому, что находились средства и силы еще и на строительство стадионов, о коих и не ведала Россия; Дворцов пионеров, школ, вузов, домов культуры, больниц, санаториев, пионерских лагерей, баз отдыха и жилья…

Это особенно ярко проявилось в строительстве нового Сочи. В конце мая 1936 года мы с мамой при довольно крутой волне высадились с борта комфортабельного теплохода «Аджаристан» в моторный баркас, доставивший нас к сочинской свайной пристани.

Нынешнего красавца — порта не было и в помине… Не было и прибрежной береговой железнодорожной ветки Туапсе-Сочи… Многого и из того, что так присуще нынешнему Сочи, еще не было… Отцу были поручены большие объемы бетонных работ. Только что, еще не полностью, вступил в строй санаторий РККА им. К. Е.Ворошилова, заканчивалось строительство санатория для работников тяжелой промышленности им. Серго Орджоникидзе, возводились другие здравницы, а заодно большая больница и школы.