Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №6 (2002)

В ожидании обеда Топорков перебирал содержимое своей продовольственной коробки. Он успел уже переодеться. Китель пришелся ему как нельзя впору. Свежий подворотничок ласкал шею, и от этой позабытой мелочи становилось радостно на душе. Он проверил яйца, нет ли среди них “болтунов”. Но, кажется, все они были крепкими и свежими на вид. Ну и нация! Все умеют делать! Даже продукты хранить!

Он представил, как начнет чистить первое, еще горячее от варки яйцо, как вдохнет чудесный, давно забытый аромат упругого белка, как брызнет и зальет нёбо недоваренный, всмяточный желток! Он сварит не два, а все яйца. Два покрасит, но сварит весь десяток. И съест. Все. Не оставляя ни одного яйца на потом. Он мог бы сейчас их и два десятка съесть. На пари. Пожалуйста! Кто хочет убедиться?

— Господин штабс-капитан! — вдруг громко, на всю казарму и совершенно неожиданно для самого себя прокричал он.

— Что? Кто меня зовет?

— Это я, прапорщик Топорков.

— Что тебе угодно, прапор?

— Господин штабс-капитан, хотите пари?

Казарма замерла. Штабс-капитан повернул к прапорщику сухощавое, усатое лицо.

— Изволь, — пророкотал он густым, прокуренным басом. — Условия?

Откуда, из каких глубин памяти всплыл вдруг тот давно, казалось, забытый летний день? Полуденный зной, запах цветов, деревенская девчушка с кошелкой в руках. И голос приятеля: “Ты этот фокус, при случае, с кем угодно можешь повторить!

— Условия просты, — отчеканил Топорков. — Я становлюсь в дверной проем, а вы со своего места — здесь будет шагов десять, не больше — попадете в меня куриным яйцом. Три попытки на все про все. Попадете хотя бы раз — мой десяток яиц переходит к вам. Не попадете, ваши оставшиеся яйца — мои. Ну как? Приемлемо?

Он ужесточил условия: не десять попыток, как было когда-то, а только три! Иначе, если штабс-капитан измажет своими десятью яйцами казарменные стены — а что так и будет, прапорщик не сомневался, — то какой же от подобного пари будет ему профит? Тишина в казарме натянулась как гитарная струна. Все смотрели на штабс-капитана. Он сидел на нарах против двери не шевелясь, подвернув под себя по-турецки ноги, и напевал вполголоса свой любимый романс:

Молись, кунак, земле чужой,

Молись, кунак, за край родной.

Молись о тех, кто сердцу мил,

Чтобы Господь их сохранил.

— Так как же, господин капитан? — настаивал Топорков. — Принимаете условия?

— Становись, — коротко сказал тот.

Казарма вздохнула. Послышались голоса, смешки. Кто-то заключал между собой пари, используя подходящий игровой момент. Выбрали судей (или секундантов).

— Готовы? — спросили судьи.

— Да! — сказал Топорков, стоя в дверном проеме.

Штабс-капитан ничего не ответил. Не меняя позы, он взял в правую руку яйцо, легонько покачал его в ладони и без замаха, коротким тычком послал его вперед!

Удар пришелся в середину лба! Он был настолько сильным, что Топорков чуть не упал на спину. Содержимое яйца растеклось по лицу и напрочь заляпало новенький мундир. Он — и это в праздничное yтpo! — был бесповоротно испорчен. Казарма взорвалась хохотом, что было для молодого прапорщика самым непереносимым во всей этой непереносимой ситуации.

— Ты хотел этого, Жорж Данден! — коротко прокомментировал штабс-капитан.

Топорков принес победителю его выигрыш.

— Ваши яйца.

— Благодарю, — любезно ответил штабс-капитан и участливо предложил: — оставьте себе парочку. Разговеться в Светлое Воскресенье.

— Благодарю, не надо! — гордо ответил прапорщик и быстро отошел от нар.

— Прапор! — услышал он вдруг за спиной.

Он обернулся. Штабс-капитан манил его пальцем.

— Извини, прапор, за не совсем корректный вопрос, — приглушенным голосом заговорил штабс-капитан, — но... скажи, зачем тебе все это надо было?

История третья,

и последняя

Переждав наши смех и аплодисменты, Василий Осипович сказал раздумчиво:

— Казалось бы — пустячок. Ну что тут особенного? Мало ли какие случаи в жизни бывают. А как вспомнишь заляпанный мундир и хохот товарищей... верите-нет, так на душе и заскребет: ну почему не сработал закон центра тяжести? Почему яйцо от руки штабс-капитана не вильнуло в сторону, а пришло мне между бровей? И дразнила меня эта загадка, как одинокое, позднее яблоко в саду. Знаете, бывают такие: уж и сад давно облетел, и морозцы прихватывают по утрам, а оно все красуется где-нибудь на верхней ветке. А вчера упало наконец.

— Разгадали?

— Окончательно. Яйцо, что влепил в меня штабс-капитан, было НЕМЕЦКИМ яйцом!

— Какая разница? Прежде всего оно — куриное.

— Да. Но хранение-то его — немецкое! Оно не было “только что из-под курицы”. Его извлекли из холодильников, армейских запасов! Сколько оно там пролежало? Неделю? Месяц? Немцы к войне готовились заранее. Время как бы зафиксировало содержимое яйца. Сцементировало его. Поэтому желток при броске не имел возможности свободно разгуливать в белковом пространстве. Немцы любят порядок. У них даже желток не забалуется.

*   *   *

Говорят, природа сама по себе нейтральна по отношению к человеку. Она равнодушна ко всяческим его деяниям, будь то подвиг самопожертвования или мерзостный поступок. Кажется, придерживался такого мнения и Александр Сергеевич. Помните его строки:

И пусть у гробового входа

Младая будет жизнь играть,

И РАВНОДУШНАЯ природа

Красою вечною сиять.

Это, как теперь говорят, устоявшееся мнение зрелого, тридцатилетнего поэта. Тут уж не поспоришь. И все-таки!.. все-таки!..

Мне рассказывали, что верующие индусы (добавим: и состоятельные) выделяют в своем доме особую комнату. Она называется “комната добрых мыслей”. В радостные, солнечные моменты жизни, когда душа находится в счастливом равновесии с окружающей действительностью, индус заходит на короткое время в эту комнату. Он ничего не делает. Он даже не молится. Он просто в одиночестве комнаты переживает момент того счастья, что нежданно (или жданно) выпало на его долю. И так много раз. Привычка становится узаконенной. Для чего он это делает? А вот для чего.

Когда переменчивая судьба бьет индуса по темечку, когда вместо праздничного равновесия бушуют в его душе вышедшие из-под контроля страсти, он спешит в эту комнату, как больной к врачу. И добрые, счастливые мысли, которыми он наполнил, засеял эту комнату, начинают лечить его больную душу. Мир нисходит на нее, а это все, что нужно страждущему. Равновесие. Золотое сечение души.

Кто-то может этому не верить, но я, не хуже правоверного индуса, в это верю. Верю в материализацию мыслей, слов, непоступочных, на первый взгляд, явлений.

Примером тому являются пушкинские места. Господи! Да они все переполнены Пушкиным! Травы, деревья, цветы, озерная гладь — все дышит его поэзией. Она видна простым глазом, как видится нагретый воздух в жаркий день. И это не плод самовнушения. Это существует на самом деле. Посещая эти места, ты как бы переходишь какую-то незримую границу и попадаешь в совершенно другой мир. Мир успокоения, добрых мыслей и поступков. Здешняя неброская природа является неотъемлемой составляющей пуш­кинских поэтических творений. Она была молчаливым и самым надежным свидетелем творческих озарений поэта, вспышек его гениальности, излучения от которых мгновенно распространялись на всю Россию. И кто знает, может, она незримо участвовала каким-то образом в этих поэтических взрывах, после которых, записав их содержание в божественном полубреду на бумагу, поэт мог сказать о себе со счастливым смехом: “Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!”

…Мы шли в Тригорское. Был последний день нашего с Толей пребывания в этих местах. Утром сходили в Святые горы попрощаться с могилой поэта. Монастырский холм, скромный памятник над семейным склепом, теплый ветерок, тишина. И, словно оттесняя ее, откуда-то сверху доносилось еле слышное, легкое посвистывание. Там, в недосягаемой вышине, едва видная с земли, охотилась пара ястребов. Свободно, широкими кругами парили они в теплых токах воздуха, восходя все выше, выше, пока совсем не пропали из глаз.

После Святогорья нанесли прощальный визит Гейченкам. Семен Степанович напоследок решил показать нам какую-то хранящуюся у него святыню. С особыми предосторожностями он достал что-то из шкатулочки, развернул тряпочку.

— Грешен, каюсь, похитил, — сокрушенно сказал он. — Даже и не похитил — украл! Вот этой самой рукой украл. — Он поднял единственную свою руку и разжал пальцы.

На ладони лежала... щепка. Даже и не щепка, а так... маленький древесный сколок. Отщеп. Темный, длиной в палец. Видя наши недоуменные лица, он еле слышно вздохнул:

— Его! С могилки! От гробовой крышки!