Том 8. Фабрика литературы - Андрей Платонович Платонов

и всей обстановкой… от входа лучей всего великого мира в душу людей… Здесь же (автомобиль с домом. – А.П.) стенка из девятимиллиметровой фанеры не задерживает лучей великого мира…»

Каменная стена, забор и фанера определяют степень проходимости лучей великого мира в душу людей. Мешают этим лучам также петухи, потому что они, очевидно, пуганые птицы и к природе не относятся.

Здесь, может быть, необходима не столько способность к юмору, сколько способность к размышлению или разуму. Разве есть разум в том рассуждении, что кирпичная стена на фундаменте отделяет человека от «всего мира», но фанерная загородка на резиновых колесах, наоборот, соединяет человека с миром; в последнем случае просто звукопроводность лучше. Но если сесть на траву безо всякой фанерной будки, то не проникнут ли лучи великого мира еще глубже в человека?..

Путешественники приезжают в край, где некогда охотился Некрасов, в край, описанный им в поэме «Мазай и зайцы». Экспедиция встречает земляка Мазая, великана, по прозвищу Пчелка. В главе, посвященной этой встрече, подробно изображаются все обстоятельства, при которых путешественники познакомились с Мазаем, необходимые и ненужные – с одинаковой точностью. Далее, как и сначала, все повествование состоит из небольших глав, развитых, вероятно, из записной книжки писателя. В этих главах описаны все события неодетой весны, свидетелем и наблюдателем которых был автор. Одна из лучших глав всей повести-путешествия – это «Жаркий час», XIX глава. В этой главе точная наблюдательность писателя наилучшим образом соединилась с его художественной энергией, с энтузиазмом любителя животных и растений. В главе изображен переломный момент – краткое время сокрушения зимы «весной света»:

«Всюду прыгали молодые деревья, сбрасывали с себя белые шапочки и белые простыни, раскачиваясь, шептались друг с другом, схлестывались, помогали стряхнуть последнее. Движение почти одновременное всех деревьев было так же удивительно, как в революцию движение тоже, казалось бы, постоянных, неподвижных, привычных мыслей о жизни. Глухой шум падающих снежных тел, шепот, скрип и треск со всех сторон, при полном отсутствии ветра, приводил, казалось, самую душу в движение…»

Глава «Серые слезы», равно как и глава «Воды», представляют собой небольшие стихотворения в прозе.

«Есть весенние серые слезы радости… когда их после долгой зимы в первый раз у себя увидишь в окошке».

Серые слезы, рабочие капли тающих снегов и льдов, пот трудящегося солнца – это открыто автором превосходно.

«В природе нет существ более близких мне, чем лесные ручьи… Как люблю я ранней весной думать, что слова мои, если только суметь вызвать их из самого сердца, тоже могут собраться в ручьи и прийти в океан жизни Всего человека».

Писатель, следовательно, понимает, что целью его творчества является «Весь человек» и конечное соединение с ним, однако в общей идее «Неодетой весны» эта цель не преследуется, это сказано здесь случайно и отвлеченно.

Как мы уже говорили, повесть-путешествие построена в виде серии небольших глав. М. М. Пришвин записывал в эти главы все явления и обстоятельства неодетой весны, и все случаи с его спутниками, и встречи с людьми – значительные и ничтожные, полагая, видимо, что все важно во время очередного весеннего сотворения мира. Описывается, например, пропажа Петиного башмака; описывается наступление муравьев, из которого явствует лишь, что муравьи суть существа «тоталитарные», усердные и бездушно-отважные, что известно, однако, уже давно; описывается блаженная возможность выпить чаю на «темнозорьке» после хорошего сна, когда кажется, «будто в сжатом моем кулаке находится какой-то чудесный театр, и по мере того как зорька разгорается, я разжимаю кулак и показываю на весь мир величайшее действие…»

Действие это заключается в движении весны по стране непуганых птиц и зверей. Автор описывает это движение первоначальной весны как натуралист и как поэт. Отсутствие внутреннего контроля (а может быть, излишний энтузиазм любителя природы) не позволило ему отобрать факты по их действительному достоинству, и повесть поэтому перегружена мелкими событиями, пустяковыми описаниями сугубо личных, интимных, претенциозных настроений. Это можно объяснить упоенной и упивающейся любовью автора к своему царству природы, царству «Дриандии», которое он хочет сберечь со страстной, плюшкинской скупостью и поэтому закрепляет образ своего царства на бумаге со щедростью, превосходящей поэтическую надобность. Утрата чего-либо в описании кажется автору утратой в натуре, но сердце его скупо от любви и расположения к «собственному царству», вследствие этого он собрал в свою повесть все, что открыл и заметил, создав из нее нечто вроде учетно-инвентарной ведомости по поводу наличия неодетой весны. С точки зрения натуралиста этот способ изложения хорош, с точки зрения поэта – излишне обилен. Два намерения автора – натуралистическое и поэтическое – перемежаются, скрещиваются в повести и мешают одно другому. Где берет преимущество поэтическое воодушевление автора, там получаются стихотворения в прозе, где автор работает как натуралист-наблюдатель, там появляются небольшие открытия из жизни животных и растений. И, наконец, где автор философствует, пытаясь сочетать поэзию, мысль и природу, там у него ничего не получается.

В чем философия новой повести М. Пришвина? Пришвин сам определяет ее словами Пушкина:

Так ложная мудрость мерцает и тлеет

Пред солнцем бессмертным ума.

Да здравствует Солнце, да скроется тьма!

Но солнце понимается у Пришвина буквально, как светило на небе и как родоначальник всей земной природы. Человечество и его историческая деятельность несравнимы с деятельностью Солнца и его периферией – земной природой. Поэтому лучшим наставником и воспитателем людей остается природа, – причем природа, так сказать, в сыром виде, а не природа, превратившаяся в историю или культуру человечества и «искаженная» последним.

Истинный, бессмертный ум следует Солнцу, ложная же, зазнавшаяся мудрость людей померцает немного и сотлеет в ничто. Мы не будем здесь оспаривать такую «философию», потому что в ней нет ничего, кроме ребяческой игры в мысль, игры, мешающей писателю стать мудрецом, так же как превращение всего «царства природы» в некую свою духовную, но «единоличную» собственность есть ребячество автора, мешающее ему быть высоким художником в данном произведении.

Однако в этой натурфилософии, кроме ее лживости, есть одно частное, специальное свойство. Человека в глубину природы может увлекать его естественное инстинктивное чувство родства с нею, интерес к гигантскому, вековечному и ежедневно увеличивающемуся опыту жизни несметного мира животных и растений. Это простое, «нефилософское», но истинное и доброе чувство. И в туже природу можно уйти по-монашески, чтобы спастись в ней, как в скиту, от человеческого общества. Это уже философия, и философия социальная, а не философия натуры. В таком отношении к природе скрывается своя социология. Причина происхождения такой социологии заключается в несовершенстве человеческого общества; носителями же этой