«Наши» и «не наши». Письма русского (сборник) - Александр Иванович Герцен

Религия являлась всехскорбящей утешительницей. Все, что сосало душу, по чем страдал человек, все, что беспокоило и оставалось неудовлетворенным на земле, все разрешалось, удовлетворялось в вечном царстве Ормузда, превыше Гималая, у подножия престола Иеговы. И чем безропотнее выносили люди временные несчастия земной жизни, тем полнее было небесное примирение, и притом не на короткий срок, а во веки веков.

Жаль, что мы мало знаем внутреннюю повесть азиатских народов, вышедших из истории, мало знаем те периоды без событий, которые предшествовали у них насильственному вторжению диких племен, все избивавших, или хищной цивилизации, все искоренявшей и перестроивавшей. Она нам показала бы в элементарных и простых формах, в тех пластических, библейских образцах, которые создает один Восток, выход народа из исторического треволнения в покойное statu quo жизни, продолжающейся в бесспорной смене поколений – зимы, весны, весны, лета…

Тихим, невозмущаемым шагом идет Англия к этому покою, к незыблемости форм, понятий, верований. На днях «Теймс» поздравлял ее с отсутствием интереса в парламентских прениях, с безропотностью, с которой работники умирают с голоду, «в то время как еще так недавно их отцы, современники О’Коннора», потрясали страну своим грозным ропотом. Прочно, как вековой дуб, стоит, глубоко пустивши корни, англиканская церковь, милосердо допуская все расколы и уверенная, что все они далеко не уйдут. Упираясь по старой памяти и кобенясь, низвергается Франция задом наперед, чтоб придать себе вид прогресса. За этими колоссами пойдут и остальные двумя колоннами, некогда пророчески соединенными под одним скипетром… С одной стороны, худой, суровый, постный тип испанца, задумчивого без мысли, энтузиаста без цели, озабоченного без причины, принимающего всякое дело к сердцу и не умеющего ничему помочь, – словом, тип настоящего Дон-Кихота Ламанчского. С другой – дородный тип голландца, довольного, когда он сыт, напоминающий Санчо-Пансу.

Не оттого ли здесь дети старше своих отцов, старше своих дедов и могут их назвать à la Dumas jun. «блудными отцами», что старость-то и есть главная характеристика теперь живущего поколения? По крайней мере, куда я ни смотрю, я везде вижу седые волосы, морщины, сгорбившиеся спины, завещания, итоги, выносы, концы и все ищу, ищу начал, – они только в теории и отвлечениях.

10 августа 1862 г.

Письмо четвертое

Прошлым летом приезжает ко мне в Девоншир один приятель, саратовский помещик и большой фурьерист.

Сделай одолжение, не сердись на меня, т. е. это не помещик мне сказал, а я тебе говорю, за то, что я беспрестанно сворачиваю с дороги. Вводные места – мое счастие и несчастие. Один француз, литератор времен Реставрации, классик и пурист, не раз говаривал мне, продолжительно и академически нюхая табак (так, как скоро перестанут нюхать): «Notre ami abuse de la parenthèse avec intempérance!»[234] Я за отступления и за скобки всего больше люблю форму писем – и именно писем к друзьям, – можно не стесняясь писать что в голову придет.

Ну, вот мой саратовский фурьерист в Девоншире и говорит мне:

– Знаете ли, какая странность? Я теперь был первый раз в Париже, ну, конечно… что и говорить, а если разобрать поглубже, в Париже скучно… право, скучно!

– Что вы? – говорю я ему.

– Ей-богу.

– Впрочем, отчего же вы думали, что там весело?

– Помилуйте, после саратовских степей.

– Может, именно поэтому. А впрочем, не оттого ли вам было в Париже скучно, что там чересчур весело?

– Вы по-прежнему все дурачитесь.

– Совсем нет. Лондон, смотрящий сентябрем, нам больше по душе; впрочем, и здесь скука страшная.

– Где же лучше? Видно, по старой поговорке: где нас нет!

– Не знаю; а думать надобно, что и там не очень хорошо.

…Разговор этот, кажется, не то чтоб длинный или особенно важный, расшевелил во мне ряд старых мыслей о том, что в мозгу современного человека недостает какого-то рыбьего клея; оттого он не отстаивается и мутен от гущи: новые теории – старые практики, новые практики – старые теории.

И что за логика? Я говорю, что в Париже и Лондоне скучно, а он мне отвечает: «Где же лучше?», не замечая вовсе, что эту диалектику употребляли у нас дворовые люди прежнего покроя; они обыкновенно на замечание: «Да ты, братец, кажется, пьян?» – отвечали: «А разве вы подносили?»

На чем основана мысль, что людям где-нибудь хорошо? может, должно быть хорошо? и каким людям? и чем хорошо? Положим, что людям в одном месте лучше жить, чем в другом. Почему же Париж и Лондон – пределы этого «лучше»?

Разве по гиду Рейхардта?

Париж и Лондон замыкают том всемирной истории – том, у которого едва остаются несколько неразрезанных листов. Люди, старающиеся из всех сил скорее перевернуть их, дивятся, что – по мере приближения к концу – в прошедшем больше, чем в настоящем, и досадуют, что два полнейшие представителя западного мира садятся с ним вместе.

В общих разговорах, носящихся, как некогда дух божий над водами, удаль и отвага страшные, а как дойдет не только до дела, а до критической оценки событий, все забыто, и старые весы, и старые аршины вытаскиваются из бабушкиной кладовой.

– Обветшалые формы только и могут спастись – совершенным перерождением; Запад должен возродиться, как феникс, в огненном крещении.

– Ну, так с богом в полымя его.

– А как он не возродится… а опалит свои красивые перья или, пожалуй, сгорит?

– В таком случае продолжайте его крестить водой и не скучайте в Париже. Вот мой отец, например: он жил лет восемь в Париже и никогда не скучал; он через тридцать лет любил рассказывать о праздниках, которые давали маршалы и сам Наполеон, об ужинах в Palais Royal, на которых являлись актрисы и оперные танцовщицы, украшенные брильянтами, выковырянными из побежденных корон; об Юсуповых, Тюфякиных и других princes russes[235], положивших там больше крестьянских душ, чем их легло под Бородином. С разными переменами и un peu plus canaille[236], то же существует и теперь. Маршалы биржи дают праздники не хуже боевых маршалов, ужины с улицы St.-Honoré переехали на Елисейские Поля, в Булонский лес… Но вы человек серьезный – больше любите смотреть за кулисы всемирной истории, чем за кулисы оперы… вот вам парламент, и два, – чего же вам больше?.. С какой завистью и болью слушал я, бывало, людей, приезжавших из Европы в тридцатых годах, точно будто у меня отняли все то, что они видели… а я не видал. Они тоже не скучали, а много надеялись – кто на Одилона Барро, кто на Кобдена. Умейте же и вы не скучать… и во всяком