Игорь Северянин - Том 5. Публицистика. Письма

Но и гонорар-то платили далеко не по заслугам, ибо —

Моей свинцовой нищетыНе устыжуся я нимало,Хотя бы глупым называлаЗа неотвязность нищетыМеня гораздо чаще ты.

Кто эта «ты» — подруга или родина? Первая едва ли бросила бы подобный упрек любимому; она была для этого слишком умной и деликатной женщиной, да и вообще, нищета — понятие относительное. По тогдашним условиям, Сологуба можно было счесть, пожалуй, богатым человеком. Вот родина скорее могла бы его укорить, сама давая крохи, что он не имеет роскошных вилл в духе — некоторым образом близкого ему — Габриэле Д'Аннунцио…

Недаром поэт горько сетует в своем триолете:

В иных веках, в иной отчизне,О, если б столько людям яДал чародейного питья!В иных веках, в иной отчизнеМоей трудолюбивой жизниДивился б строгий судия.В иных веках, в иной отчизнеКак нежно славим был бы я!

Но не только в России, где продажная критико-кретинская бездарь, — классическая свинья в апельсинах, — всячески поносила могущественного своего же русского поэта, и вместо того, чтобы гордиться им, глумилась по своему хамскому обыкновению.

И поэт презрительно-спокойно заявлял:

Звенела кованая медь,Мой щит, холодное презренье,И на щите девиз: Терпенье.…И зазвенит она и впредьВ ответ на всякое гоненье.

И добавлял, обращаясь к печали:.

Так пой же, пой, моя печаль,Как жизнь меня тоскою нежит.Моя душа тверда, как сталь,Она звенит, блестит и режет.

И, чувствуя, что в сердце своем носит солнце, страстно вопрошал:

Солнце, которому больно!Что за нелепая ложь!Где ты на небе найдешьСолнце, которому больно?

И глаголил насмешливо-примирительно:

Благослови свиные хари,Шипенье змей, укусы блох,—Добру и Злу создатель — Бог.…Прости устройство всякой твари.

И — подвижнически:

В безумно-осмеянной жизниВласти не дай укоризнеСтрадающий лик отемнить.

И — в мудрой гордости:

Да будут вместо жизни книгиНаградою железных дней.…Покорен я в железном иге.

Не самоубийством же было, в самом деле, кончать из-за «свиных харь» критических тварей:

Ты гори, моя свеча,Вся сгорай ты без остатка,—Я тебя гасить не стану…

Пленительная лесистая дорога из Тойлы в Иеве влекла его к себе, и часто, в полном одиночестве, он бродил по ней:

Что может быть лучше дороги леснойВ полуденной, нежно-спасающей мгле!Свой дух притаился здесь в каждом стволе.

И, созерцая природу, мыслил:

Здесь учиться людям надо, как любить и петь.

Петь, как птичка, потому что —

Сила звонкой песни сотрясает тело птички,Потому что песня — чарованье переклички,В трепетаньи звуков воплощенная мечта.

Тем людям учиться надо у птички, у одного из которых спросил:

Чем же ты живешь?

Возвращался он с прогулки поздно, когда уж

Огонек в лесной избушкеЗа деревьями мелькнул.

И —

Долина пьет полночный холодТоской синеющих высот.

Иногда он взывал к полю и небу:

Земли смарагдовые блюдаИ неба голубые чаши,Раскройте обаянья ваши.

Он умел ценить жизнь:

Тревожный праздник новосельяПусть нам дарует каждый день.

И укорял, жизнью не умевших пользоваться:

Рая не знаем, сгорая:Радость не наша игра…

А радость всегда вокруг нас. Разве же, например, не радость, когда —

Луна взошла, и дол вздохнул,Молитвой рос в шатре тяжелом…

В этот час —

…Сад расцвелДыханьем сладким матиол.

Но больше всего радовала и утешала утомленного, плохо оцененного сородичами Федора Кузмича его, Данту подобная, великая любовь к Анастасии Николаевне:

В моем бессилии люби меня.Один нам путь, и жизнь одна и та же.Мое безумство манны райской слаже.Отвергнут я, но ты люби меня.

И —

Здесь верный наш союз несокрушимо вечен.Он выше суетных, земных, всегдашних дел.Ты только для меня. Торжественно намеченВ веках наш яркий путь, и светел наш удел.

Так коротал в Тойле поэт свои дни:

Коротаю дни я как-нибудь…

И не клял скромной жизни, малым довольный:

Жизнь влача печальную,Вовсе не тужу.У окошка вечеромТихо посижу,Проходящим девушкамСказку расскажу.

Сказку своей счастливой в любви, но не в славе жизни… Бедные девушки рыбачьей деревушки, все поголовно владеющие русским языком! Вы и не знали, в чудесной застенчивости своей, какой радости и чести вы лишились — послушать сказку из безгрешных, даже во всех человеческих грехах своих, уст поэта!

Я задумываюсь. Мне глубоко грустно. Перечитанные стихи говорят о жизни, к которой сам я был близко причастен. Она не вернется, милая. Анастасия Николаевна и Федор Кузмич умерли. Они уже умерли. Их нет на земле. Но дача, где они жили, стоит на том же месте, но вместо поэта живет в ней… урядник. Такова ирония жизни. Почти ежедневно по вечерам, проходя мимо, всегда вспоминаю незаменимых людей. Так вот и кажется, что с балкона послышится ее голос:

— Не мешало бы чего-нибудь подкушать, Малим, как вы думаете?

И его ответ:

— Пожалуй, Малим, — я слегка проголодался.

— Ну вот и отлично. Елена, давайте ужинать.

Страшно шикарно, страшно шикарно, — слышится мне ее смех…

1927

Тойла

Умер в декабре

(Памяти Ф. Сологуба)

Во вчерашних газетах («Сегодня» от 5 декабря) было помещено срочное сообщение из Петербурга о серьезной болезни Федора Сологуба.

Я сказал жене:

— Декабрьская его болезнь опаснее весенней. Она может оказаться смертельной. Ты помнишь его триолет, написанный 4 ноября 1913 г. в Петербурге? — И достав с книжной полки «Очарования земли», я прочел:

Каждый год я болен в декабре.Не умею я без солнца жить.Я устал бессонно ворожить.И склоняюсь к смерти в декабре,—Зрелый колос, в демонской игреДерзко брошенный среди межи.Тьма меня погубит в декабре.В декабре я перестану жить.

В сегодняшних газетах (от 6 декабря) уже значится:

Сологуб умер 5 декабря.

И он, и я — мы были оба правы… И не первый раз за эти четырнадцать лет я вспомнил эти стихи: каждый раз, когда я перечитывал — а это случалось часто — «Очарования земли», меня жутко тревожило его пророчество.

Итак, Сологуба, самого близкого мне после Фофанова из своих современников, я больше никогда не увижу. По крайней мере — «здесь, у вас на земле…» То, чего я так боялся и вседневно ожидал, свершилось. Недаром еще в 1919 г. я спрашивал себя в своем «Менестреле»:

…Ужель я больше не увижуРодного Федор Кузмича?Лицо порывно не приближуК его лицу, любовь шепча?

Тогда к чему ж моя надеждаНа встречу после тяжких лет?Истлей, последняя одежда!Ты, ветер, замети мой след!

В России тысячи знакомых,Но мало близких. Тем больней,Когда они погибли в громахИ молниях проклятых дней…

Никогда не увижу, — ничего не узнаю. И мог бы однажды узнать кое-что, да, видимо, не в судьбе моей было узнать.

Дело в том, что осенью 1921 г. эстонский поэт Генрик Виснапу вез мне из Петербурга письмо от Сологуба, но на границе письмо это конфисковали, — и что было в нем? Звал ли Федор Кузмич меня в Россию, мечтал ли сам из нее выбраться — вечный мрак, и жуть в этом мраке. И уж это до последнего часа моего. А письмо его было ответом на мое, через того же Виснапу переданное, в котором я звал его к себе, предлагая хлопотать о визе. Я знал, как он любит меня: «Милому Игорю Васильевичу Северянину неизменно всем сердцем любящий Его в прошлом, настоящем и будущем Федор Сологуб. 27 июня 1913 г.» — гласит автограф на «Жемчужных светилах». Я знал, как он любит Тойлу, где провел два лета перед самой войной и где даже домик приобрести намеревался. Я знал, какого высокого мнения был он вообще об эстонцах — мирных, трудолюбивых, врожденно-интеллигентных. Я знал, сколько очаровательных стихов воспринял он в Тойле. И, наконец, знал я, что лучше всего, всего вернее может отдохнуть он, усталый, именно в нашей приморской прекрасной деревушке, где он был так полно, так насыщенно счастлив когда-то с Анаст<асией>