Лев Троцкий - Перед историческим рубежом. Балканы и балканская война

– Я такист, но я вам говорю: нас не существует.

– О, но ты совсем стал пессимистом, я не узнаю тебя, Симеоне!.. Скажи нам, a propos (кстати), покупает ли земство твои фонари?

Симеоне пропускает непонятный мне вопрос мимо ушей.

– Нет, нет, дела идут скверно. У либералов в руках банки, священники, учителя, у них все, они делают безнаказанно что хотят. А нам, такистам, прямо-таки нужно закрывать лавочку. Вот и все!

– Не можете ли вы, господин президент, объяснить мне, почему, собственно, ваша партия называется консервативно-демократической?

– Но это очень просто. Мы против этих старых клик, которые никого не допускали к власти, против монопольных политических династий, либеральной и старо-консервативной. Мы требуем, чтобы в политике вознаграждались две вещи: заслуга и талант. Voila, monsieur, nos principes (вот наши принципы): талант и заслуга. Вот почему мы демократы.

– Но в каком же смысле вы консерваторы? Что вы хотите консервировать?

– Консервировать? Мы хотим… но это очень просто: мы хотим охранить нашу страну… наш народ… нашу национальность.

– И бюджет, Симеоне, а?

– Бюджет? Конечно! Que diable! (Чорт возьми!) Почему же бюджетом должны пользоваться только старые клики? Нет, и бюджет должен признать два новых принципа: талант и заслугу.

– А как же все-таки идут твои лампы, Симеоне?

– Но ты, кажется, помешался на моих лампах? Оставь их, пожалуйста, в покое, – мы говорим сейчас о политике…

– Гм… гм…

– Mais a propos (но кстати), как вы находите наших женщин? – спрашивает меня внезапно «президент».

– Симеоне, Симеоне, но ведь мы говорим о политике.

– Да, да! Но ты, кажется, воображаешь, что наши женщины не связаны с политикой, с румынской политикой. Tais-toi, mon vieux!.. (Помолчи, дружище!) Нет, нет, вы мне скажите, как вам нравятся наши женщины, а? – При этом вопросе президент генерального совета играет левым глазом, лбом, губами и усами.

– Mes meilleurs compliments pour vos femmes, monsieur le president (примите мои хвалы вашим женщинам), – отвечаю я со всей учтивостью и тут же отмечаю в своей памяти, что почти все румыны задавали мне с третьего слова этот вопрос.

– Вот кто погубит Румынию! Да, запишите это себе, раз вы изучаете нашу страну: не латифундии, не бюджет, не милитаризм, а женщина! Я спрашиваю вас: разве может быть порядок в стране, где такое обилие прекрасных женщин, т.-е. прекрасных в полном смысле слова, monsieur!.. Вот, вот, поглядите туда, – видите, видите, как она идет? Вы посмотрите только, а?.. а?.. а?.. – И тут председатель земской управы дает несколько пояснений, которые делают полную честь его южному воображению.

– Но, Симеоне, Симеоне, ведь тебе 62 года!

– 62 года? – восклицаю я в искреннем изумлении. – Не может быть?!

– Да, да, monsieur. Но, слава богу, я еще не рамоли, я еще могу за себя постоять… Наша женщина – запомните это – и причина и предвестница нашей грядущей гибели. Почему? Очень просто. Нужно вам сказать, – это очень важный момент во всем вопросе, – что наших женщин ни в коем случае нельзя назвать недоступными. Нет, нет… И каждый политик, адвокат, чиновник стремится у нас иметь самую лучшую женщину. И вот где источник гибели: все расходуют вдвое и втрое больше, чем получают. А в результате полный государственный хаос. Вот вам ключ к румынской политике: женщины ведут нашу страну к катастрофе.

– И неужели же так-таки нет никакого спасения, г. президент?

Симеоне разводит руками.

– Я его не вижу. Будущее рисуется мне мрачным. А пока что поле остается за либералами. Они знают секрет успеха, эти пройдохи!.. Вот вам поучительное сопоставление. В 1878 году либералы сдали России остаток Бессарабии, – это в результате победоносной войны румынской армии против Турции! – и получили взамен часть Добруджи, которая была тогда полудикой страной, населенной к тому же не румынами, а болгарами. И вы, конечно, думаете, что либералы полетели после этого вверх тормашками? Ничего подобного. Они оставались у власти десять лет. А мы теперь приобрели без всяких потерь новую провинцию, и что же? Вы думаете, мы упрочились? Ничуть не бывало! Этой осенью, – это я вам говорю entre nous (по секрету), – консервативное правительство будет выброшено на мостовую. Почему? Почему? C'est la fatalite. (Это неизбежно.) У нас нет дисциплины. У нас всякий выскочка хочет быть шефом партии, министром, префектом. Наш местный шеф – это рамоли. Наш префект – неспособный интриган. У нас игнорируют людей, которые объехали полсвета и расширили свой кругозор…

– Ага! Расскажи нам, Симеоне, где ты бывал?

– Бог мой, где я бывал!.. Я был во всех европейских столицах, был в Северной Америке: в Нью-Йорке, Чикаго, Бостоне, был в России, в Варшаве и Вильне. Да, да, мне довелось кой-что повидать в моей жизни. Quand je quittais mon professorat… (когда я оставил свое профессорство…).

Я насторожился: так он профессором был, оказывается, – земец из профессоров…

– Что же это у тебя за профессорат был, Симеоне?

Симеоне поглядел на небо, покосился одним глазом на вопрошателя и повернулся ко мне.

– Moi, je suis artiste… (Я – артист…) Сперва я был профессором в Констанце, затем в качестве артиста…

– Да почему же ты не скажешь нам, наконец, каким ты был артистом? – не унимался вопрошатель. – А? Ты, кажется, восемь стульев вертел у себя на носу, старый грешник, прежде чем стать политиком? Или дюжину? А?

Тут Симеоне не выдерживает. Он поворачивает налившуюся кровью голову к своему преследователю и уже не на французском, а на румынском языке дает ему громоносный ответ, совершенно исчерпывающий вопрос. Хотя я этот ответ понимаю лишь в самых общих его очертаниях, однако, и у меня на минуту спирает дыхание.

Но тут Симеоне вспоминает о присутствии иностранного журналиста, выпивает содовой воды с вином, оправляет свое лицо и, как будто ничего не случилось, продолжает знакомить меня со своим бурным и поучительным прошлым. Да, он был в Констанце профессором, т.-е. учителем гимнастики при лицее; на всемирной выставке в Париже участвовал в труппе, набранной для демонстрирования национальных танцев; сравнил свои силы с силами других артистов, – и участь его была решена. Под именем Simeone Universul объехал в качестве циркового артиста пол-света, всюду, всюду имел большой успех, получал до тысячи долларов за выход. Вот это кольцо…

– Обратите, пожалуйста, внимание на кольцо, – в нем главная ценность нашего друга, оно стоит 6 тысяч франков…

– Sacre nom de nom! (Чорт побери!) – Восклицает бывший профессор, оставаясь на этот раз, однако, в пределах добродушия, – он и тут стремится унизить меня: кольцо стоит не 6, а 15 тысяч франков, да, 15! Это подношение коммерческого клуба в Чикаго…

В сорок лет он оставил артистическую карьеру, поселился в Добрудже, вошел в местную жизнь, был избран городским головой в Мангалии, потом поставил себе более широкие политические задачи и примкнул к партии, отстаивающей права таланта и заслуг…

– Eh bien! – заканчивает неожиданно Симеоне, – est-ce que nous ferons la noce? (не будем ли кутить?)

– А ты неутомим, Симеоне, в твои 62 года…

– Знаете, – и тут Симеоне формулирует краткую философию жизни: вместо того чтобы прожить 200 – 300 лет со всякими жалкими предосторожностями, он лучше проживет свои 100 лет, но по собственному вкусу.

Симеоне водит нас безрезультатно из одного кафе в другое: все уже оказывается заперто по распоряжению префекта – по случаю холеры.

– Вот вам политика нашего префекта! – с возмущением говорит Симеоне. – С этим человеком я никогда не мог работать.

Ничего не остается делать, приходится расставаться. Мы провожаем господина «президента» до самого дома.

Это ничего, что Симеоне глотал шпаги и носил стулья на носу. Симеоне – политический деятель, Симеоне – столп. Симеоне организовал такистам в Констанце газету. Симеоне – публицист. Он вертит пером почти так же свободно, как раньше дюжиной стульев. – «Здравый смысл и немножко остроумия», – объясняет он со скромным достоинством…

В 1908 году, когда такисты, после крестьянского восстания, отделились от чистых консерваторов, здесь, в Констанце, был созван учредительный митинг новой партии, на котором выступал сам «Таке». Собрание имело большой, в своем роде, успех. И вот по поводу констанцского выступления Таке Ионеску Симеоне написал в своей газете передовую статью, которая начиналась так: «Я бывал в Париже, Лондоне, Копенгагене, Чикаго, Нью-Йорке, Риме и других центрах мира. Я слышал Мазини, Патти, Гладстона, я видел Франца-Иосифа, Гумберта и Феликса Фора; я стоял перед нью-йоркской статуей Свободы и перед башней Эйфеля, – но никто и ничто не произвели на меня такого впечатления, как Таке Ионеску».

Но Симеоне – также и пламенный оратор. Во время последних парламентских выборов, в ноябре 1912 года, Симеоне произносил в присутствии высокого гостя, одного из такистских лидеров, новоназначенного министра Бадареу, большую избирательную речь, в которой, между прочим, сказал: «Консерваторы-демократы давно уже имеют голову: это – Таке Ионеску. Но теперь у нас есть и тело, оно сейчас среди нас, это – Бадареу… Когда ко власти взлетел этот орел Молдавии, – продолжал Симеоне, указывая бриллиантом на гостя, – все говорили тревожно: быть беде, в государственной кассе образуется новая дыра. Но я не верил. Я не верил, господа! С гордостью могу сказать, что я один не верил. И что же? Три недели прошло со дня этого исторического назначения. Пусть же кто-нибудь теперь поднимется и скажет, что я был неправ!». Тут следовала пауза, означавшая торжествующий вызов всем недругам и скептикам в собрании и далеко за его пределами…