«Благо разрешился письмом…» Переписка Ф. В. Булгарина - Фаддей Венедиктович Булгарин

не весьма полезны для Государя и Отечества и пропущенные Вами в «Отеч[ественных] записках» (1844 года, № 2, Смесь, стр. 98), в которых имя Ваше было выставлено в числе сотрудников: «Бог на кресте, освящающий свободу и равенство не одних римских граждан, но и всех людей, как членов одного семейства, присущего Его Божественности – и вот что победило древний мир и не престает развиваться и оплодотворяться в мире новом». Таких, и еще посильнее мест, пропущенных Вами в «Отеч[ественных] записках», еще несколько есть – а потому и удивляюсь, что Вам вдруг вздумалось сделать из меня человека злонамеренного, пишущего против правительства! Если в «Мертвых душах» губернатор и проч. может быть подлецом, почему же негодяй не может струсить в моем романе и почему у меня не может быть подлеца литератора?

Я должен буду защищаться – представить на вид все пропущенное Вами в «Отеч[ественных] записках», которые помещали более, нежели журналы, где свобода книгопечатания, – и Вы все утверждали своею подписью. Скажу Вам откровенно: горе литературе, когда ценсоры издают журналы[1466] или сотрудничают в них – точно так же, как горе коммерции, когда таможенные занимаются торговлею.

С истинным почтением и таковою же преданностью честь имею быть Вашим покорным слугою

Фаддей Булгарин.

3 января 1847.

СПб.

36

Почтеннейший и любезнейший Александр Васильевич!

Пересмотрел я статью[1467] очесами великого Торквемады, первого инквизитора всех Испаний, Старого и Нового Света, вооружась при том смелостью А. И. Фрейганга и понятиями цензора же Крылова, и перед Богом и людьми не вижу больше ничего, что б могло быть подвержено толкованию самых ухищренных фарисеев! Вы говорите мне, что в статье собрано все дурное. Помилуйте, отец и командир! Прекрасные характеры Филонова, профессора русской словесности, директора департамента, учителя Бидермана, дочери и жены его, всех офицеров и самого героя – дурен один Вампиров! Цель – самая благонамеренная. Гоголь сказал публично, что в его «Мертвых душах» нет ни одного утешительного образа[1468], в «Синей ассигнации» Гребенки – похабства в академической газете[1469], а у меня всегда все чисто и с целью добра – и это первый раз в 27 лет, что вы, умный и благородный ценсор, так жестоко взяли меня в тиски! Что тут дурного, что героя принимают в полку холодно и упрекают, что он из штатских? Ведь это старина, а ныне уже 36 лет никого не принимают прямо из штатских в офицерском чине. Попечитель справедливо заметил, что неужели все русские должны быть представлены Ахиллесами и ни одному не позволено струсить даже на бумаге. Лишая всю Россию одного из человеческих ощущений, отнимается пружина у драмы и романа! Но я и трусость исключил из трусости! – Будьте прежним Александром Васильевичем Никитенко и взгляните на предмет вашим просвещенным глазом! Право, мне непостижимо, что вы находите в трактирной сцене? Я и ее изменил и поставил толпу шалунов, исключил саблю и кровопролитие. – Как писать роман из жизни, не касаясь житейского? Ужели это вредно Церкви, престолу, нравственности и спокойствию граждан? – Мне, право, плакать хочется! Подумаю, что б сталось с моим «Выжигиным», за которого Государь еще упрекал меня, что я слишком прикрыл дело!

Умоляю – взгляните вашим глазом на труд старого и опытного литератора! Ужели я полезу в петлю из-за фразы или картины? Посему по убеждении, что это ни вам, ни мне не принесет неудовольствия – я исправил все, где может быть даже тень сомнения.

С прежним чувством любви и уважения есть ваш верный и преданный

Ф. Булгарин.

18 янв[аря] 1847

СПб.

37

Почтеннейший и добрейший Александр Васильевич!

Вы назначили моим детям[1470] для экзамена: среду – но оба мы забыли, что в среду в декабре, т. е. день торжественный и неприсутственный, а потому благоволите назначить другой какой-либо день.

С истинным уважением и искреннею преданностью честь имею быть покорнейшим слугою

Ф. Булгарин.

2 декабря 1850

СПб.

На Невском проспекте за Аничковым мостом, в доме коммерции советника Меняева, № 93.

Письмо А. Н. Очкину

Журналиста и переводчика Амплия Николаевича Очкина (1791–1865) Булгарин знал очень хорошо – тот был постоянным переводчиком в его журнале «Северный архив», а во второй половине 1820-х гг. и в «Северной пчеле». В 1841 г. он стал цензором и в 1842–1848 гг. цензурировал «Северную пчелу», а также 3–5-ю части «Воспоминаний» Булгарина (СПб., 1847–1848). Булгарин был невысокого мнения о нем и писал в записке в III отделение в 1848 г., что «Очкин человек честный, но бесхарактерный и вовсе не имеет понятия ни о политике, ни о свете, ни о людях, ни о стремлении народов, ни о правах государей, ни о современной истории» [1471].

Почтеннейший и добрейший старый друг Амплий Николаевич!

Примите мою игрушку, в залог памяти![1472]

При сем случае нужным почитаю пояснить некоторые обстоятельства, в отношениях «Пчелы». При статье «Новейшие известия из Индии»[1473] вы написали: «Подлежит рассмотрению ценсуры иностранных дел[1474]». Само по себе разумеется – и статья уже была прежде вас проценсирована, без всяких помарок, Цирлейном. Тут же вы прибавили: «Статья эта должна быть печатана в иностр[анных] известиях». Противу этого позвольте апеллировать! Это зависит совершенно от обстоятельств – и мы программой не обязаны где – что печатать, на каком месте. Если политическая статья длинна, имеет вид реляции, то, чтоб не загромождать листа одной статьей и не выкидывать других заграничных известий – мы печатаем всегда в задних колонках – и это вовсе не вопреки Высочайше утвержденной программе «Пчелы». При статье о Венденских водах вы изволили вымарать имя Государя Императора. Имя Государя Императора мы никогда не употребляем всуе – и имеем Высочайшее повеление посылать все статьи, где говорится о Государе, к графу Бенкендорфу, и так делаем. Статья же о Венденских водах сообщена нам графом Бенкендорфом, с приказанием – печатать – и мы не могли повиноваться вашей помарке[1475].

Итак: все, что говорится о Государе, ценсируется графом Бенкендорфом, все политическое, сиречь современные происшествия, – Цирлейном – и поставляется непременно к ним – ибо наша бутылка нам так же дорога – а потому насчет этих двух предметов – можете быть спокойны! Мы не дерзнем преступить приказания – Царя! – Уф! Страшно!

Остальное в вашей власти! Хорошо я знаю, что Ценсурный устав – не существует, и покоряюсь смиренно обстоятельствам! Не вы и не я в этом виноваты!

Скажу вам, при случае, словцо о моих «Комарах»! Нет примера ни в одной