Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал - Франсин Хирш

впечатление; «Нью-Йорк таймс» писала, что он «говорил от имени миллионов простых людей, страдавших под властью нацистов»[857].

Следующий свидетель, военный врач Красной армии Кивелиша, дал показания о пытках и убийствах пленных советских солдат. В ответ на вопросы Покровского Кивелиша описал свое пребывание в семи лагерях военнопленных в Украине – один кошмарнее другого. Он работал в лазаретах в некоторых из этих лагерей, но по тамошним условиям невозможно было оказать заключенным медицинскую помощь. В лагере в Умани тысячи раненых советских солдат были оставлены под открытым небом; «их покрытая пылью одежда пропиталась кровью, часто с гноем». В лагере в Раково военнопленных заставляли днем мостить дороги, а по ночам набивали спать в неотапливаемую конюшню. Когда много людей в конюшне заболели, слишком ослабли и потому не были способны работать, охранники заперли их внутри. Через несколько дней конюшню «открыли и вынесли наружу сотни мертвецов»[858].

Смирнов закончил свое выступление о преступлениях против человечности доказательствами нацистского плана уничтожения евреев. Он представил рапорт командиров айнзацгруппы А (действовавшей в Прибалтике и Белоруссии), найденный красноармейцами в архивах гестапо в Латвии. Автор рапорта освещал период с октября 1941 по январь 1942 года и хвастался исполнением приказов об уничтожении евреев «в максимально возможной степени». Он отмечал, что эта цель полностью достигнута в Латвии, Литве и Эстонии и что оставшиеся в живых евреи сосредоточены в гетто[859]. На другое утро, 27 февраля, Смирнов процитировал отчет польского правительства, согласно которому в Польше были уничтожены 3 миллиона евреев, и рассказал об истреблении евреев Чехословакии и Югославии. Затем он вызвал на свидетельскую трибуну Суцкевера[860].

Несколько беспокойных дней и бессонных ночей Суцкевер нервно ждал дачи показаний. На него тяжело давил груз ответственности представлять весь еврейский народ. «Сдам ли я экзамен? Выполню ли должным образом свою миссию перед историей, перед моим народом? Один Бог знает!» – написал он в своем дневнике. Теперь, на виду у всего зала, поэт явно не справлялся с эмоциями. В отличие от других свидетелей Суцкевер остался стоять на свидетельской трибуне – как будто «собирался читать Кадиш» (еврейскую молитву по умершим), как он писал потом[861].

Голос Суцкевера дрожал, а его тело тряслось, пока он рассказывал суду о действиях айнзацгрупп в Вильнюсе[862]. Он рассказал, как осенью 1941 года «охотники на людей» из СД днем и ночью врывались в еврейские дома и утаскивали мужчин в соседнюю деревню Понары – большинство из них пропали навсегда. Он рассказал и о погроме, устроенном немцами в Вильнюсе ранее, в июле 1941 года: «Ручьи крови лились вниз по улице, как будто бы сверху шел красный дождь». Он засвидетельствовал, что еще до организации в августе вильнюсского гетто была истреблена половина еврейского населения города. «Гетто немцы сделали только потому, чтобы легче было уничтожать население». Суцкевер подчеркнул, что до оккупации в Вильнюсе жили около 80 тысяч евреев. В конце войны евреев осталось только 600. Смирнов попросил прояснить: «Значит, 79 400 человек были уничтожены?» Суцкевер ответил: «Да»[863].

Самой мучительной частью показаний Суцкевера был рассказ об убийстве его новорожденного сына. В конце декабря 1941 года в гетто был издан запрет еврейским женщинам рожать детей. Около того времени жена Суцкевера родила мальчика в госпитале гетто. Еврейские врачи спрятали ребенка и других новорожденных в одной из комнат, но немецкие солдаты услышали их крики и взломали дверь. Жена Суцкевера услышала шум и вбежала в комнату. «И она увидела, что один немец держит ребенка и кладет ему что-то под нос, а потом бросил его на кровать и смеется». Суцкевер сказал суду, что вскоре зашел и увидел своего ребенка мертвым. «Он был немного еще теплым»[864].

Суцкевер давал показания почти сорок минут и совершенно вымотался, «потрясенный до основания», как он написал в дневнике. Он был поглощен своими собственными страданиями и жаждой мщения – но и черпал силу в осознании того, что еврейский народ выжил, и воодушевление в «горячем и сильном чувстве… что никакая темная сила не в состоянии нас уничтожить». Он считал знамением «еврейской судьбы» то, что он, поэт, писавший на идише, «выжил, чтобы судить в Нюрнберге Розенберга и Франка», а в их лице – всех приверженцев их идеологии. Суцкевер, несомненно, хорошо выступил от имени еврейского народа – и также хорошо справился с ролью свидетеля в интересах советского народа. Смирнов, Шейнин и Зоря после выступления поздравили его с умело проделанной работой[865]. Суцкевер, еврей и партизан, на этом этапе процесса сыграл важную роль для советского обвинения. Благодаря его показаниям советская сторона могла включить историю уничтожения евреев в более общий нарратив о немецких преступлениях против человечности и перенесенных во время войны страданиях всего советского народа на оккупированных территориях.

Два следующих смирновских свидетеля, Северына Шмаглевска и Самуэль Райзман, оба родом из Польши, были включены в советский список в последний момент. Шмаглевска была заключенной в Аушвице-Биркенау с октября 1942 по январь 1945 года, когда сбежала с эвакуационного транспорта. Райзман, еврей, в сентябре 1942 года был депортирован из варшавского гетто в Треблинку. Через одиннадцать месяцев он возглавил группу бойцов во время мятежа в Треблинке и бежал в соседний лес. После войны оба свидетеля опубликовали рассказы о концлагерях[866]. Польское правительство представило эти публикации как доказательства обвинения и привезло этих двух выживших в Нюрнберг на тот случай, если в их свидетельствах усомнятся. В феврале советские руководители велели советскому обвинению вызвать их вместо Панасюк и Сопильник. Истории этих двух свидетелей, Шмаглевски и Райзмана, были особенно впечатляющими.

Ил. 32. Советский свидетель Николай Ломакин на свидетельской трибуне. Февраль 1946 года. Источник: Российский государственный архив кинофотодокументов. № В-3190. Фотограф: Евгений Халдей

Смирнов представил Шмаглевску как польку, бывшую свидетельницей убийств детей. Она дала показания о том, как в Аушвице-Биркенау новорожденных отрывали от матерей, и рассказала, как рожденным в лагере детям татуировали номера на ногах, потому что пять цифр не помещались «на маленькой ручонке». Она рассказала, как в начале 1943 года детей «увозили из лагеря». На вопрос Смирнова, куда их увозили, она выкрикнула, что не знает. «Я бы хотела от имени женщин всей Европы, которые становились матерями в концлагерях, спросить сегодня немцев: где находятся эти дети?» Затем Шмаглевска показала, что, в то время как множество евреев убивали в газовых камерах лагеря, «вышло распоряжение, что детей будут бросать в печи крематория без того, чтобы