Амур. Между Россией и Китаем - Колин Таброн

устье Амура «должен подняться обширный город, где соберутся торговые князья со всей земли».

Еще до захвата земель Муравьевым Санкт-Петербург полнился сообщениями об иностранных торговых судах, направляющихся к Амуру. Вскоре для них в Де-Кастри поставили маяк. По некогда тихим водам начали курсировать пароходы. Нижнее течение реки объявили зоной свободной торговли. Базой для этих надежд стал только что основанный в устье порт Николаевск, к которому на одиноком «Метеоре» приближались мы с Александром. В течение нескольких лет здесь в прочных бревенчатых домах под железными и оцинкованными крышами размещались немецкие и американские торговые фирмы. В библиотеке имелось более четырех тысяч книг, приходили парижские и петербургские газеты – счастливо не проходя при этом цензуру. Офицерский клуб щеголял обеденным и танцевальным залами. Писали, что жизнь здесь восхитительна. В магазинах Николаевска продавали гаванские сигары, французские паштеты и коньяки, портвейн, изысканную японскую и китайскую мебель. Впечатлительные умы сравнивали город с Сан-Франциско. Перри Коллинз, разумеется, шел дальше, предвкушая день, когда на Амуре появится второй Санкт-Петербург.

Однако за десять лет проявились суровые реалии жизни. Амур оказался вовсе не речным шоссе, а лабиринтом мелей, мелководий и тупиков; к тому же семь месяцев в году он замерзал или кишел опасными для судоходства льдинами. Суда даже с малой осадкой не могли подняться до Хабаровска, не говоря уже о Сретенске. Отсутствовал удобный доступ и к устью реки. Проливы между материком и мешающим островом Сахалин оказались опасны для судовождения, особенно со стороны бурного Охотского моря. Корабли тонули даже в лимане. Что касается берегов Амура, то на целые сотни километров тут жила лишь горстка казаков, туземцев и крестьян, многих из которых селили на этой бедной земле насильно; мешали еще и наводнения. Для жителей она стала проклятой рекой: не ласковым российским «Батюшкой», а, как писал один встревоженный натуралист, болезненным ребенком. Коммерческие структуры, которые работали в других условиях – торговые дома, экспедиторы, зоны беспошлинной торговли, – этой безразличной глухомани оказались просто искусственно навязаны. Самые разочарованные горько осознали, что торговать не с кем и нечем. За несколько лет агенты и флотилии ушли, перебравшись сначала в Де-Кастри, а потом в незамерзающую гавань Владивостока.

Что касается Николаевска, то опасения выражал даже Коллинз. Здесь было настолько мелководно, что судам приходилось бросать якорь далеко от берега, и груз к заболоченному побережью привозили на баржах. Зимой город накрывали арктические метели: иногда снег доходил чуть не до двух метров. Даже сообщения о внешней торговле вводили в заблуждение. Грузооборот никогда не был существенным. За несколько лет Николаевск стал синонимом скуки, аморальности и мелких скандалов. Газеты в прославленном офицерском клубе, как заметил один практичный морской капитан, имели давность в несколько месяцев; он проигрывал в сравнении с захудалой немецкой пивной. Великий путешественник Николай Пржевальский приравнивал это место к дантовскому аду.

Самое странное предсказание изоляции Амура – первое известное упоминание реки на английском языке – появилось еще в 1719 году. Это сделал не исследователь и не мореплаватель, а Даниэль Дефо. В романе «Дальнейшие приключения Робинзона Крузо», источник которого неясен, герой возвращается домой по суше из Пекина и слышит о «большой реке Ямур»:

Но судоходство по ней бесполезно, потому что там нет торговли, и татары, которым он принадлежит, не торгуют ничем, кроме скота; так что никто, о ком я слышал, не имеют достаточно любопытства ни для того, чтобы спуститься к ее устью на лодках, ни чтобы подняться от ее устья на кораблях; однако верно, что эта река течет на восток, на широте в шестьдесят градусов, несет с собой большое скопление рек и встречается с океаном, вливаясь в него на этой широте, так что мы уверены, что там море.

Ко времени приезда Чехова в 1890 году Николаевск оказался в упадке. Писатель отмечал, что половина домов разрушена и выглядит, как черепа. Люди выживали в пьяной летаргии, вывозя рыбу на Сахалин, грабя туземцев и продавая оленьи рога в качестве афродизиака для китайцев[118]. Религия и политика их не интересовали (один видный священник занимался контрабандой золота[119]). Иногда они стреляли по китайцам в близлежащих лесах.

Чехов не нашел гостиницы. Когда наступил вечер, а багаж все еще был свален на причале, он начал паниковать. Однако писатель уговорил двух туземцев перевезти его на пароход, где и ночевал. Мы с Александром появляемся на той же унылой набережной, но находим советскую гостиницу на пустынной главной площади. Возможно, мы сползли на полвека назад. В вытянутом фойе служащий молча распределяет нас по комнатам. Единственный человек в этом гулком мраке – охранник, который наблюдает за пустыми коридорами через видеокамеры. Должно быть, мне достался номер для новобрачных: нейлоновые простыни украшены красными сердечками и розами, а у постели стоят две водочные стопки. Уведомление о пожаре, переведенное на чудной английский, рекомендует вам в том случае, если вы не можете ликвидировать возгорание, не пользоваться лифтом (никакого лифта нет). Вечером я смотрю на здания, в которые никто не входит – дворец культуры, медучилище, – и на уличные фонари, которые никогда не горят. Воображаю, что могу почувствовать запах моря. Возможно, осознание, что мое путешествие подошло к концу, мешает мне спать. Лицо в зеркале ванной комнаты кажется жестче, чем мне помнилось, словно я все еще смотрю навстречу ветру.

* * *

Когда я просыпаюсь, из-под штор сочится золотой свет, и я вижу, что сегодня день защиты детей. Группа двенадцатилетних школьников собралась перед временной платформой, где их пытается развлечь миловидная исполнительница народных песен. Матери тем временем ведут стайку детишек к клочку искусственной травы и надувному замку, сделанному в Китае. Статуя Ленина поднимает посеребренную руку на постаменте из расколотого мрамора. Тем временем певица набрала обороты. Полчаса ее голос разливает по площади страсть и пафос. Стоящие стайкой школьники в безмолвии смотрят на нее, не шевелясь. Затем выстраиваются за учительницей и уходят между парковыми скамейками и стоячими прудами.

Спускаюсь с ощущением, что нахожусь на краю света. Александр курит на ступеньках гостиницы. Когда мы раздумываем, куда пойти на завтрак, звонит его мобильник. Плохо слышу скрежет какого-то мужского голоса. Александр хмурится. Я улавливаю попеременно чужие фразы и его отрывистые реплики. Голос требует ответов.

– Что делает этот человек?

– Просто всюду ходит.

– Но вы же знаете, что у нас сейчас определенные проблемы с Западом…

– Да, знаю… ничего особенного… – Голос Александра напрягается.

– С кем он разговаривал?

– Он разговаривает со всеми…

– ?

– Он же не политик. Он этим не занимается.

– И он… никогда…?

– Нет, он ходит