Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 3

Трусевич. — С точки зрения охраны государственного строя это был прием практики, узаконенной самою жизнью, целыми столетиями.

Председатель. — Ну, относительно столетий нужно справиться в истории. А затем, что значит узаконение практикой? Закон должен во имя своего торжества бороться с практикой, а не говорить, что беззаконие указано практикой. Это есть уничтожение закона.

Трусевич. — Вы знаете целый ряд явлений, который установлен обычаями, usus’ом.[*] Весь вопрос в том, в силу чего это создалось. Но если бы я поставил такой вопрос, то это ни к чему не привело бы. Для каждого государственного строя это есть вопрос жизни и смерти. Можно сказать, подводя это под известную норму, что это есть создание необходимой обороны. Что-нибудь одно: или данному государственному строю надо отказаться от своего существования, или ему нужно принять те единственные доступные меры, которые практически доступны ему.

Председатель. — Так что, по вашему мнению, в настоящий момент нет государства, которое не имело бы на своей службе Азефов и не совершало убийств очень высоких должностных лиц при участии, содействии или, по крайней мере, с ведома своего агента, получающего за это деньги?

Трусевич. — Я думаю, что надо различать. Участие в таких действиях, это такое ненормальное явление, которое ни с какой точки зрения не может быть терпимо.

Председатель. — Но оно терпелось. Вы говорите, что Азеф существовал целый ряд лет.

Трусевич. — Я говорил: если он существовал, кажется — существовал. Во всяком случае, я не знал, кто это был. Я просил бы отметить, что личность этого агента была неизвестна мне. Если взять положение департамента полиции во Франции, то там — то же самое, у них те же сотрудники в анархических организациях, потому что там идет борьба с анархией. Возьмем самую упрощенную форму государственного строя — вольный город Гамбург. Я перед реформой полиции осведомлялся: там ведут борьбу с легализированными обществами, которые подрывают существующий там строй, и точно также там есть люди, состоящие в этих обществах и доставляющие сведения.

Председатель. — Мы говорим об инструкции, которая была выработана в 1907 году. Какое участие вы принимали в разработке этой инструкции по тайному и явному, т.-е. по внутреннему и внешнему наблюдению?

Трусевич. — Она была составлена, не помню, кем из членов департамента. Проект был мне представлен, и я его изменил. В каких отношениях я изменил и в чем дополнил, я не помню. Это было 10 лет тому назад.

Председатель. — Вы утвердили его?

Трусевич. — Насколько помню, он был утвержден министром.

Председатель. — Вы не помните, кто из чинов департамента полиции принимал участие в выработке этой инструкции?

Трусевич. — Она составлена особым отделением. Кто раньше принимал участие, я не могу сказать, — это было 10 лет тому назад.

Председатель. — Не было ли таких агентов — главнейших, — которыми бы ведал департамент полиции?

Трусевич. — В мое время не было.

Председатель. — Не было ли тайных, особенно секретных сведений в распоряжении департамента полиции, которые хранились бы в недрах самого департамента полиции?

Трусевич. — Особо секретных я не помню. Был архив. Может какие-нибудь старые записки. Одним словом, никакого специального помещения для хранения этих дел (вы в этом смысле спрашиваете) я не помню.

Председатель. — Не был ли этим помещением несгораемый шкаф, который стоял в комнате директора?

Трусевич. — Я такого распоряжения не делал. Должен сказать, что когда я вступил в должность, то департамент полиции функционировал уже много лет и, если какому-нибудь отделению было сказано, что оно должно хранить свои дела в таком-то ящике, то так это и делалось. Я не распоряжался этим.

Председатель. — Вы говорите, что выработка инструкции прошла при участии особого отделения. При вас особым отделением заведывал Васильев?

Трусевич. — Да, но не помню, был ли он в 1907 г.

Председатель. — Вернемся к делу с.-д. фракции 2-й Государственной Думы. Вам не стало известно, что и в деятельности этой группы принимали участие два важных агента — Шорникова и Бродский?

Трусевич. — Я, конечно, об этом был осведомлен, но не в то время, когда был директором департамента, а когда началось разоблачение по этому поводу в 3-й Государственной Думе.

Председатель. — Нет, я говорю о том времени, когда это дело создавалось.

Трусевич. — Это совершенно недопустимая вещь.

Председатель. — Вам неизвестно, что архив, т.-е. документы этой военной организации хранились некоторое время в петроградском охранном отделении?

Трусевич. — Безусловно нет. Это доказано?

Председатель. — Да, это устанавливается; т. е. в охранном отделении или в распоряжении тех лиц, которые руководили секретными сотрудниками.

Трусевич. — На это я ничего не могу вам сказать. Во всяком случае, это было бы, с моей точки зрения, недопустимое явление, чтобы они хранились в охранном отделении.

Председатель. — Вы не помните, что серьезным обстоятельством, инкриминировавшимся обвиняемым, являлось сочинение наказа войскам, — кажется петроградского гарнизона, — наказа, который был передан членам фракции с.-д. и был арестован.

Трусевич. — Насколько мне помнится, дело шло таким порядком: были произведены обыски, и, кажется, все это дело было сразу передано в руки судебной власти. Результаты обысков были мне, в общих чертах, доложены.

Председатель. — К этому-то именно я и веду свой вопрос. Не помните ли вы, что Столыпин желал иметь в руках, на просмотр, этот самый наказ еще до обыска и что желание это было исполнено, так как вы сделали соответствующее распоряжение? Наказ был получен чинами петроградского охранного отделения, и о нем было доложено вам, Столыпину и Макарову?

Трусевич. — Не помню этого. Может быть это в ряду общих докладов, так сказать, было. Я не знаю, может быть Герасимов и говорил мне о том, что выработан такой-то наказ и что содержание этого наказа известно ему, так как агент доложил ему об этом; это совершенно возможная вещь. Во всяком случае, я могу утверждать одно: что ни с чьей стороны не было никакой инициативы в создании этого наказа. А если наказ был известен сотрудникам, то очень может быть, что Герасимов сообщил о нем.

Председатель. — Как же вы можете утверждать это, если в других местах вашего объяснения вы говорите, что вы не могли входить в детали деятельности ваших подчиненных?

Трусевич. — Я же не завишу от доклада. Я допускаю совершенно, что если Герасимов был осведомлен об этом наказе, — может быть даже очень детально, — и если он доложил мне о нем, то я знал. Было ли это, я теперь за давностью времени припомнить не могу. Конечно, слышал, крупное дело было, но чтобы отдельные эпизоды помнить, — не могу. Я допускаю, что если Герасимов узнал об этом наказе и доложил мне, то я, может быть, и знал содержание этого наказа.

Председатель. — Т.-е., с вашей точки зрения, это допустимо? Вы знаете о наказе и предоставляете событиям течь своим чередом, допускаете, чтобы этот наказ куда-то несли, а потом загребали там кучу людей, которые, может быть, вовсе не были бы захвачены, если бы подчиненные ваши…

Трусевич. — Мне было бы интересно, если это установлено у вас, сопоставить сроки, когда, скажем, Герасимов мог узнать об этом наказе и через сколько времени после этого были произведены обыски?

Председатель. — Он сам говорил, что он знал заранее, что копия была доставлена.

Трусевич. — Я отвечаю на ваш вопрос. Если прошло два, три дня, то это не могло иметь такого значения. Я говорю, что подлинного наказа я никогда не видал, — это наверное, — и не думаю, чтобы подлинный наказ был в охранном отделении. Но если сотрудник воспроизводил его и даже детально, то все равно, этот наказ где-то был. Где он был, я не знаю. Это все детали такие, которые, конечно, трудно разобрать теперь, и я не знаю, было ли это в средствах агентуры.

Председатель. — Значит, вы думаете, что когда к вашему подчиненному приходит с этим наказом агент, то остается еще неясным, откуда агент получил этот наказ, — остается еще неясным то обстоятельство, что он был на собрании, принимал участие в обсуждении и редакции этого наказа, писал его и т. д.

Трусевич. — Может быть, этого и не было. Может быть, он лишь присутствовал при выработке его.