Амур. Между Россией и Китаем - Колин Таброн

поражали оспа, алкоголь и опиум. В советское время формальное создание их собственного района с центром в Троицком стало тестовой площадкой, где эти обедневшие люди, считавшиеся «бескультурными», могли перепрыгнуть через историю в чистый коммунизм Homo Sovieticus, человека советского. Как и для всех россиян, для них эта навязанная самоидентификация сейчас дискредитирована, и подавленная ею нанайская культура угасает, как и нанайский язык.

По мере приближения к Троицкому лес уступает место болотам с узкими протоками и летающими цаплями. Как и предупреждал таксист, город уныл: это объединение многоквартирных домов, коттеджей и лачуг; некоторые обветшали, некоторые нарядно смотрятся под кричащими пластиковыми крышами вдоль дорог, слишком просторных для местного населения. Между домов и вдоль улиц петляют трубы в серебристой изоляции, которые непрактично зарывать в промерзающую почву. На пустой площади – военный мемориал и выкрашенный золотой краской Ленин.

Единственный признак нанайцев – небольшой музей, где сдержанная смотрительница с раскосыми глазами и поднятыми скулами, характерными для ее народа, за несколько рублей протягивает мне билет в ее прошлое. Возможно, эта ее безмолвная застенчивость или предсказуемость экспонатов – вышитые платья, хрупкие на вид луки и гарпуны, рогатый головной убор шамана – оставляет у меня ощущение культуры не столько сохраненной, сколько плененной. Советская власть создала множество таких музеев, словно для того, чтобы очертить и положить предел обществу, отправив его под стекло: это не вернется, это место заняли мы.

По сообщениям, нанайцы до завоевания были добрыми людьми, мягко обращавшимися с женами и уважительно – со стариками. Они жили совместно, часто по сорок человек в большом жилище с окнами, занимались рыбной ловлей с помощью хрупких лодочек и сетей с пробковыми поплавками. Их вышивка и резные изделия очень красивы. Летом они носили рубашки из водонепроницаемой рыбьей кожи (они висят в музейных шкафах вместе с положенным ниже скребком для удаления чешуи), зимой ходили в одежде из собачьих или оленьих шкур, а в обувь из рыбьей кожи или из шкур вкладывали стельки из травы. Их мир был полон божеств (сам Амур был духом), воплощенных в деревянных идолах, которые сейчас несут ярлыки и лишены волшебной силы. С особым почтением нанайцы относились к медведям. В мифах и верованиях женщины вступали в связь с медведями и рожали от них детей.

Спускаюсь туда, где река раскинулась на полтора километра между галечными пляжами, оставленными отступившей водой. Я думаю, что следы коренной жизни остались, но не здесь, а дальше к северу, в более отделенных местах и на дальних притоках. На пустом доме узорчатой кирпичной кладкой выложен обманчивый советский лозунг «Миру – мир», а ниже струей из пульверизатора написано: «Толя любит Татьяну». Рядом распростертыми крыльями блестит православный крест, который двадцать лет назад поставили в память о жертвах политических репрессий. Он окружен цепями и зарос; написанные строки Анны Ахматовой оплакивают безымянных умерших.

В единственной гостинице нет мест, однако мой водитель задержался, тщетно надеясь на пассажиров до Хабаровска, и везет меня вдоль по реке Маноме до пустого гостевого дома. Я получаю ключ от соседа, который говорит, что отсутствующий хозяин тоже живет здесь и чтобы я оставил немного денег на кухонной полке перед отъездом. Поэтому я оказываюсь один в чужом доме. Это сплошное дерево и резьба – от хилой внешней лестницы до банды вырезанных гномов внизу. В полной мух кухне странно пахнет мешанина тушеного мяса и пирожков, однако имеется черный хлеб и яйца от роющихся в мусоре кур. Снаружи над грядками с ирисами вьются бабочки-парусники, а у пруда притулилась парочка гипсовых пеликанов.

Вечером иду вдоль Маномы, следом бежит какая-то кошка с разорванными ушами. Я помню, что весенний лес полон энцефалитными клещами, но слишком легкомыслен, чтобы повернуть назад. Манома рождает длинное серебристое буйство между берегами тонущих ив, кружась странными водоворотами, прежде чем снова разгладиться и бежать со всей полнотой и скоростью к невидимому Амуру. Только начали распускаться березовые и кленовые почки, под деревьями собираются ветреницы.

Возвращаюсь в огромную кровать. Стены вокруг сделаны из сколоченных древесно-стружечных плит со штемпелем, извещающим о том, что они не подпадают под правила, регулирующие содержание формальдегида. Кошка с разорванными ушами лежит снаружи перед дверью. Пытаюсь вспомнить, что такое формальдегид. Возможно, он уничтожает энцефалитных клещей. Ночью до меня доносится только лепет Маномы.

Ближе к Комсомольску-на-Амуре, некогда закрытому городу военных заводов, вы наконец-то выбираетесь из болотистых лесов, проезжаете по полуторакилометровому мосту и с наступлением темноты оказываетесь на берегу Амура. Позади вас раздается кваканье тысяч лягушек из сырого парка рядом с мемориальным комплексом, посвященным погибшим в годы Великой Отечественной войны. Старики рассказывают вам, что это голоса мертвецов, поскольку город построен на мешанине братских могил. С реки дует теплый ветер. Набережная пустынна. Но в едва освещенном парке есть люди, гуляющие с собаками – большими мастифами, а на скамейках вдоль дорожек курят старики.

Утро раскрывает речную эспланаду, застрявшую между перестройкой и обветшанием. Двадцать лет назад я приезжал сюда по пути в Магадан, и ничего не изменилось. На плакатах – щедро запланированная застройка: музеи, спортивные центры, даже копия нанайского стойбища, расположенного раньше на месте города. Но вместо этого вы шагаете по бессвязной площади с расколотой мостовой. У заброшенного паромного терминала, где я надеялся сесть на судно на подводных крыльях, чтобы отправиться на север, простаивают бульдозеры. На противоположный берег накатывают темные холмы, а в небе висит далекий скелет ферменного моста.

Огромный валун над рекой отмечает основание Комсомольска в 1932 году, когда отряд комсомольцев-первостроителей (комсомол – это советская молодежная организация) высадился на берег, чтобы построить в этой глуши город. Фигуры на высоком постаменте, вдвое больше человеческого роста, шагают в глубь территории с киркой и теодолитом; впереди – поэтический юноша и более земная девушка. Это стало мощным событием в советской пропаганде. Вскоре расцвела легенда о мегаполисе, построенном исключительно волей, социалистическим задором и самопожертвованием. Однако у первостроителей было мало умений, и их плохо обеспечивали. Первую зиму они провели в хижинах из прутьев, обмазанных глиной, – в сильные морозы, отрезанные от мира речным льдом и непроходимым лесом. Они страдали от цинги и куриной слепоты, а весной – от нашествия гадюк. В городском музее, где я двадцать лет назад видел котелки, керосиновые лампы и письма этих легендарных первостроителей, память о них съежилась до единственного реконструированного помещения, где стоят самовар и заводной патефон. В гулких залах, где смотрители торопятся вам помочь, приездам Хрущева и Горбачева и даже афганской войне отведено больше места, чем основателям так называемого Города