Долгая ночь (сборник) - Ф. Шумов

Лицо померкло, как-то сразу осунулось. Но не плачет, держит себя в руках:

— Видеть-то его можно? Передачи?

— Решим. А вы такой вот порошок у него видели? — и выкладываю перед ней на стол целлофановый пакет.

Она смотрит с недоумением.

— А что здесь?

— Так видели?

— Погодите, дайте вспомнить... Однажды была у Валентина... Мы из кино вышли, лил жуткий дождь, и мы побежали к нему, там рядышком. Во дворе Валентина дожидался какой-то парень... Здоровенный, взъерошенный, с мокрой головы вода течет, глаза, знаете... как у сумасшедшего... Увидел нас — кинулся... Я в первый миг не поняла что к чему, даже испугалась. Валентин говорит — в другой раз, парень! Не сейчас! А тот затрясся — сейчас, сейчас, спаси! И пошел за нами.

Тогда Валентин ему такого порошка и отсыпал. В бумажный пакетик...

— А деньги взял?

— Нет, нет... Он тогда сказал — иди с богом, все остальное потом. А что это — «остальное» — не знаю.

Мне было непонятно, почему он по документам — Михаил Юрьевич, а зовется Валентином. И на следующем допросе начала с этого: почему?

Оказалось, он по рождению и есть Валентин, а отчество не Юрьевич, и никакой он не Пахомов. Отцова фамилия Сизых. И первая судимость под именем Валентин Сизых, и вторая. А когда решил стать новым человеком — все сменил. Фамилию и отчество взял от деда, отца матери. Из родных мест (он алтайский) перебрался в Кузбасс, подальше от старых дружков. А однажды — лет семь назад было — идет по мосту через Искитимку, — Гусь навстречу: — Валя! Корешок! Родной! Они с этим Гусем, Витькой Гусаровым, в одной колонии отбывали по второй судимости, спали на соседних нарах... Правда, Гуся через два месяца снова замели, он так и не мог остановиться.

Не стало Гуся, а старое имя Пахомова — Валентин, — как тогда, на мосту, всплыло, так за ним и осталось, только жена-покойница все Мишей называла.

— Хорошо, — говорю, — тут мне все понятно. А скажите, где берет анашу Шкоркина?

— Она каждые два-три месяца ездит в Казахстан. У нее там племянник, Степан, думаю, он ее и снабжает.

— Думаете, или знаете точно?

— Откуда же «точно»? Я при этом не присутствовал. Просто мне Шкоркина как-то сказала: за племяшом должок, а у него денег не было долг вернуть. Так он «натурой» рассчитывается. Хоть и опасно, но ему и ей выгода. Там, в Казахстане, за пять сотен три килограмма идут, а тут за них полторы тысячи выручает.

— Значит, племянника зовут Степаном, а живет где, не знаете?

— Где-то под Алма-Атой. — Он немного замялся, а потом тихо так говорит: — Спасибо вам, гражданин следователь. Мне Лиза передачу принесла, записку передала. Написала — вы разрешили. Не ждал... Честное слово, не ждал.

— Чего не ждали? Что я дам разрешение или что Лиза ваша придет?

— И того не ждал, и другого...

— Да Лиза ваша все колечки нам принесла. На черта мне, говорит, это золото, если я из-за него лишилась Валентина? Дурак седой, что же он натворил? — вот что она сказала.

Валентин медленно поднялся, губы запрыгали:

— Ну, гражданин следователь... Ну, гражданка... Ну что же вы такое говорите? Ну, может ли мне быть прощение, если все так?

Шкоркину я вызвала сразу же, как увели Пахомова.

Она села в углу, на привинченный к полу табурет, аккуратно уложила на колени пухлые белые ручки, уставилась светло-голубыми глазами куда-то вдаль, словно рассматривала за моей спиной что-то очень интересное....

Вопрос у меня к ней был совсем невинный: есть ли у нее сестры и братья? Она пожала плечами — есть, а что? Я объяснила, что для анкеты нужно перечислить всех. Она снова пожала плечами, скучно ответила, что сестер нет, а брат умер лет десять назад, когда она была на Севере.

— Где работал брат?

— Да зачем вам это? Какая вам разница? Умер же он?

— А я запрошу справку о смерти, вложу ее в дело, и суд вам никаких вопросов о брате задавать не станет. Понятно?

Она неохотно рассказала, что брат, Жабин Иван Васильевич, жил в Новосибирске, работал шеф-поваром в железнодорожном ресторане. Умер прямо на работе, от разрыва сердца...

Я все записала, спрашиваю: брат у вас Жабин, вы — Шкоркина. Почему так?

— Шкоркина я по мужу... Теперь уж и не знаю, где он. Я от него на Север уехала.

— Ладно, — говорю, — а у брата дети остались?

Она на меня посмотрела — внимательно так, пристально. Потом губы поджала, глазки в пол. Молчит. Ну, думаю, вот и все.

— Выходит, Жабин Степан Иванович — ваш племянник?

— Какой еще племянник? Никого не знаю! — И смотрит на меня в упор, и глаза злые-презлые.

— Ну тот, что живет в городе Чу, под Алма-Атой.

— Не знаю я никаких племянников!

— А я вот привезу его сюда под конвоем, устрою вам с ним очную ставку — тогда и посмотрим, кто кого знает, а кто кого не знает!

— Ах, что же за бессердечный такой человек? А еще женщина!

— Ну, это я уже слыхала.

Подписывать протокол Шкоркина отказалась. Объясняю: это ваше право. Сделаю сейчас отметку, только это дела не изменит. А я ведь знаю, чего это вы, Евдокия Васильевна, заартачились. Ведь жареным запахло, а? Я еще главного вопроса не задала, а вы уже переполошились...

— Какого такого главного? — и лицо у нее стало краснеть.

— А того самого, о котором вы сейчас подумали... Но я его оставлю до другого раза. Понимаете? Надо еще кое-что выяснить.

Я не видела Катю четыре дня. Теперь, когда пришло заключение экспертизы, а врачи признали ее хронической наркоманкой, ей следовало предъявить обвинение, и я поехала к ней в больницу.

Одетую в застиранный, блеклый, но опрятный халатик, в тапочках на босу ногу, ко мне, в кабинетик ординатора, ее привела грузная, флегматичная женщина, глянула безразлично на мои лейтенантские погончики, объявила:

— Замкну тебя с энтой девахой на ключ, как тута положено. Как с ей разберешься, позвони, я приду, заберу.

В белой, маслом крашеной двери резко щелкнул замок.

Катя медленно, словно в полузабытьи, присела к столу. Придвинула к себе постановление, читала его невыносимо долго, потом спросила, что же с ней теперь