Гении разведки - Николай Михайлович Долгополов

более резко — не переносил. О себе рассказывал не то что неохотно, а вообще без всякого интереса или почтения к собственной персоне. Вытаскивать какие-то откровения о его жизни и работе в Великобритании во время войны или после нее в США приходилось клещами. «Не надо, не пришло время, еще живы родственники тех, кто нам помогал, не преувеличивайте мою роль…» — эти отговорки приходилось слышать всякий раз, когда атомная тема касалась лично полковника.

Его дом потрясал меня аккуратнейшим аскетизмом. Хорошая квартира в относительном центре была бы идеальной съемочной площадкой для фильма о 1960-х. Мебель того времени, радиола или как эта штука, на которой крутились пластинки, называется, обложки пластинок с улыбающимся Фрэнком Синатрой, привезенные еще тогда и оттуда. Синатру он полюбил в Штатах. И много книг на русском и английском. Вообще замечу: такое или приблизительно похожее приходилось видеть в квартирах почти всех, не припомню исключения, моих героев из разведки — что легальной, что нелегальной. Вот уж кого не обвинить в вещизме. Да плевали они на все наше напыщенное мещанство и океаном разлившуюся тягу к ненужной роскоши.

Коллеги величали Барковского легендой разведки. А «легенда» в свои даже за 80 лет почти каждое утро мчалась от метро «Сокол» в неблизкое Ясенево и вкалывала наравне с юными питомцами чекистского гнезда. Полковнику поручено было написать истинную — без всяких политических прикрас — историю научно-технической внешней разведки, и он с удовольствием выполнял приказ.

Увы, его книгам никак не суждено превратиться в бестселлеры. На десятки, если не больше, лет многие главы обречены на существование под грифом «совершенно секретно». Но многое благодаря его трудам все же прояснилось, обрело стройность.

Отыщется ли в мире государство без секретов? В любой нормальной, уважающей себя стране наиболее талантливые и почти всегда самые высокооплачиваемые ученые, конструкторы корпят над разработками, призванными обеспечить приоритет в военной, хотите — оборонной промышленности. Подходы к таким гениям, естественно, затруднены. Общение с иностранцами им если не запрещено, то мгновенно привлекает внимание местных спецслужб. Научная, техническая элита оберегаема, она защищена, подстрахована и изолирована от излишнего назойливого любопытства даже своих сограждан, не говоря уже о сразу берущихся на заметку иностранцах…

Но почему же тогда чужие тайны все же продаются и покупаются? Был у моего собеседника на это особый взгляд. Как-никак почти 60 лет работы в научно-технической разведке.

— Да, мы всегда очень пристально наблюдаем за теми, кого называем «вербовочным контингентом», то есть за кругом лиц, среди которых разведка может подобрать помощников, — признавался Барковский. — Понятно, изучаем подобный контингент среди ученого мира. И давно пришли к твердому выводу. Чем выше место интересующего нас человека в научной иерархии, тем затруднительнее к нему вербовочный подход. Корифеи науки, а среди них раньше встречалось немало людей с левыми взглядами и убеждениями, могли симпатизировать СССР, интересоваться нами и потому вроде бы идти на сближение. Но, как правило, контакты ограничивались праздной болтовней. Великие очень ревностно относятся к собственному положению: не дай бог чем-то себя запятнать. От уже занимающихся секретными исследованиями и знающих цену своей деятельности никакой отдачи ожидать нельзя. Инстинкт самосохранения у них гораздо сильнее мотивов сотрудничества. Берегут себя даже чисто психологически, а через это не перешагнуть. Поэтому мы старались выявить людей, работавших рядом и вместе с ними и близких нам по духу, идее. Найти таких, на которых реально можно было бы положиться. Может быть, в науке они и не хватали звезд с неба. Однако вся агентура, которая с нами сотрудничала, была совсем недалеко от высших сфер. Легитимно знала все, что происходило в области ее деятельности. Непосредственно участвовала в исследованиях — теоретических и прикладных, наиболее важных и значительных. Только была по своему положению немножко, на определенный уровень, чуть ниже светил.

Здесь я прерву Владимира Борисовича. Вся атомная тема началась с возглавляемого Кимом Филби содружества. «Кембриджская пятерка» (о ней я расскажу в отдельной главе. — Н. Д.) — классический и крупнейший, по крайней мере, из открытых миру триумфов советской внешней разведки. В нее кроме Филби входили Гай Берджесс, Дональд Маклейн, Энтони Блант, а также сравнительно недавно официально признанный пятым номером Джон Кернкросс.

Первым еще в 1940 году атомную проблематику случайно, так я думаю, затронул Маклейн и передал информацию в Москву. Какова была реакция? Узнать не дано. Недаром Барковский упорно повторял: архивные материалы не сохранились.

Но приблизительно к ноябрю 1941 года Москва встрепенулась. По всем иностранным резидентурам разослали директиву: добывать любые сведения по атомной проблематике! Срочно! И резидент Анатолий Горский дал задание все тем же ребятам из «пятерки». Первым снова откликнулся Маклейн: на переданных им документах — четкие схемы, формулы, цифры.

— Владимир Борисович, а вы общались с Филби, Маклейном?

— Нет, это делал Горский. Я в это дело не вмешивался. Но принес Горский материалы, а в них — технические термины, выкладки и прочая чертовщина. И он мне говорит: «Ты инженер. Разберись. Подготовь обзорную телеграмму». А в документе — 60 страниц. Я всю ночь корпел, но обзор составил. То было наше первое соприкосновение с атомной проблематикой. Должен признаться, я тогда не отдавал себе отчета, с чем мы имеем дело. Для меня это была обычная техническая информация, как, скажем, радиолокация или реактивная авиация. Потом, когда я в проблему влез как следует и уже появились у меня специализированные источники, я стал понимать.

— Значит, с «пятеркой» вы в Англии непосредственно не работали?

— Нет, никогда с ними там на связь не выходил.