Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе - Лев Рэмович Вершинин

видных должностях, в бумагах на назначения вдруг появились новые люди, странные люди, ничтожества, невежи, иные — с дурной репутацией. Не слыша более дружеских возражений и упреков (ведь Петков слепо ему поклонялся), он, видя себя исполином среди них, стал самоуверенным, властным до цинизма, надменным по отношению к чужой воле, желаниям, мнениям».

Согласитесь, тяжелый случай. И тем не менее диктатор работал, добиваясь главной цели: признания законности князя «концертом» во имя окончательного утверждения государственности — законной, конституционной, династически гарантированной, с князем на престоле и собой у реального руля. Ибо, как сам он говорил в кулуарах, «есть Стамболов — существует и князь; не будет Стамболова — не будет и князя. Не болгары свергнут — русские выгонят, не русские выгонят — болгары свергнут».

Примерно то же, разве что учтивее, объяснял он и самому Фердинанду, в полной уверенности, что тот не станет возражать. А Фифи и не возражал. Он был очень политичен, этот Фифи, и предпочитал не говорить, а делать, но если уж делать, то наверняка.

Часть 4. ЖУК В МУРАВЕЙНИКЕ

СТО ЛЕТ ОДИНОЧЕСТВА

Основная проблема диктатора заключалась в том, что система, выстроенная им, при кажущейся несокрушимости была очень зыбкой. Весь аппарат ниже очень узкого «ближнего круга» преданных лично ему людей, которых он считал равными, состоял из «винтиков» — слепо послушных исполнителей, не имеющих собственного мнения и в обмен на возможность делать мелкие гешефты (шалить крупно запрещалось) готовых на всё, но лишь до тех пор, пока Акела не промахнулся.

Сам он это прекрасно понимал, и позже, огрызаясь на обвинения в том, что его кадры — «бездари и тряпки», а префекты на местах — «"конокрады", которых давно надо было повесить или отправить на каторгу», мог сказать лишь одно: «Мне безразлично ваше мнение. Вы никто. Я признаю только один форум[35] — потомство».

До какого-то момента, правда, недостатки скрадывались идеально слаженной работой того самого «ближнего круга», курировавшего основные направления и тем самым «разгружавшего» и прикрывавшего Самого, но практически одномоментная потеря Белчева, Муткурова и Вълковича была невозместима, а других не было, и заменить их было некем. То есть профессионалы, разделяющие ориентацию на Запад, конечно, имелись, и премьер затыкал ими дырки в номенклатуре, но вот «стамболовистами» эти люди не были ни в какой степени: каждый имел свои амбиции, свои аппетиты, и создать новую «обойму» не получилось.

Михаил Савов, новый военный министр — очень послушный и лояльный, — в отличие от «суперсвоего» Савы боялся политики, и премьеру пришлось, кроме всего прочего, лично контролировать армию, а офицеров коробило вмешательство «штафирки»[36] в их корпоративные дела. Григорий Начевич — умнейшая голова, прекрасный дипломат и блестящий финансист с крутыми связями на венской бирже, являясь полным единомышленником премьера в смысле «русофобии» и полной неразборчивости в средствах, был, однако, себе на уме и гнул свою линию, за что в итоге был изгнан и ушел в «легальную оппозицию» к Радославову. Там же оказался и Димитр Данчев — лучший юрист Болгарии, превысивший «лимит на взятки» настолько, что диктатор всерьез собирался отдать его под суд за лихоимство.

В итоге «легальная оппозиция» стала еще и «объединенной», а Стамболов оказался на вершине пирамиды в полном одиночестве — всевластный, всемогущий, единый и неделимый, но практически без опоры. И все эти процессы тихо, без ненужных рывков отслеживал уже оперившийся князь.

В свое время, срочно разыскивая «хоть кривого, хоть горбатого», всесильный «первый регент», увидев единственное, что удалось найти, в восторг не пришел. Жеманный, завитой и припудренный молодой человек совершенно не соответствовал его представлениям о монархе, достойном Болгарии. Однако выбирать не приходилось, а кроме того, как думал тогда Стамболов, «Болгария для него ничто, но эта кукла, по крайней мере, не будет мешать».

Проблема, однако, заключалась в том, что «кукла» вовсе не хотела быть куклой. Фердинанд жаждал править, и если вел себя именно так, как хотелось диктатору, то лишь потому, что — редкий хитрюга! — не собирался с самого начала переть на рожон. Напротив, напоказ развлекаясь, при первом случае уезжая «отдохнуть» в Вену, Будапешт или Берлин, часами разбирая любимые ботанические коллекции, изготовляя чучела птиц и предаваясь увеселениям с белокурыми секретарями (против чего премьер совершенно не возражал), он понемногу, очень осторожно создавал свой собственный «дружеский кружок» — как говорили злые языки, «тайный кабинет», но на то ж они и злые.

«ИНКА! В КУСКО ОТДЫХАЯ, ВЕЙ ПЕТЛЮ ДЛЯ ОЛЬЯНТАЯ!»[37]

Ничего вызывающего, упаси Боже. Просто по родственным каналам — связи у него всё же были куда круче, чем у безродного «балканца», — пробивал кредиты и займы. Помогал крупным предпринимателям получать приятные заказы за рубежом, беря, разумеется, комиссионные, но прикрывая от налоговиков и при этом собирая на каждого досье с компроматиком. Приглашал лидеров «легальной оппозиции» на чашку чая и уважительно выслушивал их мнения, по итогам тоже пополняя досье.

Ну и, конечно (главнокомандующий же!), общался с военными, сочувственно кивая, когда они сетовали на засилье в армии румелийцев, перекрывших уроженцам «старого княжества» пути к карьерному росту. Типа, всё так, жаль, что помочь, сами понимаете, не в силах, но... Вот Вам, майор, часы на память, а Вам, подполковник, перстень. Так сказать, всё, что могу лично.

По ходу, на почве «русофобии», дружески сблизился с Рачо Петровым, за исполнение[38] «рущукских русофилов» и Паницы возвышенным в начальники Генштаба, но считавшим себя обойденным, ибо желал генеральских погон и пост военного министра. А в 1891-м, летом, по случаю четырехлетней годовщины царствования и вовсе, не спросивши премьера, отдал приказ о внеочередном повышении большой группы офицеров, что очень разозлило Стамболова, но рыбка ж задом не плывет.

Встречался с «македонистами», заверяя в том, что даже во сне не забывает «третью сестрицу», и жертвовал из рук в руки немалые суммы на «общее дело».

Князь Фердинанд в кабинете

Встречался с «русофилами», давая понять, что никогда не забудет, чем Болгария обязана России, и грустя по Олимпию Панову. Встречался с «баттенбержцами», показывая дружественную переписку с предшественником, о котором отзывался крайне тепло. Встречался с ходоками из провинции, вполне соглашаясь с тем, что стамболовские «экзекуции», по сути, чистейшей воды грабеж и «туреччина».

Не забывал и газетчиков. Например, «случайно» встретившись на пляже с редактором пловдивской «Балканска зора», угнетаемой премьером за «клевету на кабинет и князя», сообщил, что истинная демократия невозможна без свободы слова, и попросил