Посткоммунистические режимы. Концептуальная структура. Том 1 - Балинт Мадлович

Западом, например в Восточной Европе и обеих Америках, конкурентные авторитарные режимы демократизировались в период после холодной войны. Эти связи увеличили риски для утверждения и поддержания авторитарного правления, повысив видимость автократических злоупотреблений в мире и вероятность ответных действий со стороны Запада, расширив число внутренних акторов, заинтересованных в предотвращении международной изоляции, и изменив баланс ресурсов и престижа в пользу оппозиции. Прочные связи создавали мощные стимулы для того, чтобы авторитарные правители выбирали отказ от власти, а не закручивание гаек в ответ на вызовы оппозиции. Они также создали стимулы для правительств-правопреемников к управлению в демократическом ключе. В странах, имевших прочные связи с Западом, ‹…› почти каждый транзит привел к демократии. Некоторые страны (например, Гайана, Македония и Румыния) приходили к такому результату даже тогда, когда внутренние условия для демократии были неблагоприятными. ‹…› Там, где связи с Западом были слабыми, как в большинстве ‹…› стран бывшего Советского Союза, внешнее демократизирующее давление было менее ощутимым. Следовательно, режим развивался, главным образом, в зависимости от внутренних факторов, например административных возможностей должностных лиц. Там, где государственные и/или правящие партии были хорошо организованы и сплочены ‹…›, должностные лица могли справляться с конфликтами элиты и препятствовать даже очень серьезным вызовам со стороны оппозиции ‹…›, и конкурентные авторитарные режимы выжили. ‹…› В этом контексте уязвимость государств перед западным демократизирующим давлением ‹…› часто была решающей. Там, где стратегическое или экономическое значение стран сдерживало внешнее давление (например, в России), ‹…› выживали даже относительно слабые режимы. Правительства тех стран, где западные рычаги влияния могли работать на полную, были более предрасположены к тому, чтобы сложить свои полномочия. В этих случаях смена власти создала возможности для демократизации. ‹…› Однако в ‹…› случаях, когда связи были слабыми ‹…›, низкая организованность власти была связана с нестабильным конкурентным авторитаризмом[184].

В западно-христианском историческом регионе бывшие социалистические страны Центральной и Восточной Европы (в настоящее время включая прибалтийские страны) после того, как попали в цивилизационную область тяготения Европейского союза, оказались связаны с экономиками государств – членов ЕС через бесчисленные каналы. Смена направления во внешней торговле уже началась к 1970-м годам и после падения режимов и переходного кризиса только усилилась. Распад Совета экономической взаимопомощи (Comecon) в 1991 году был лишь еще одним подтверждением того, что уже произошло на практике. Экономическая переориентация укрепилась еще сильнее после приватизации значительной части государственной собственности, в результате чего западный капитал оказался в выгодном положении повсюду (хотя и в разной степени). Последовавшее за этим расширение Европейского союза в период с 2004 по 2013 годы также охватило подавляющее большинство тех бывших социалистических стран, которые находились за пределами СССР, а также все те, которые исторически принадлежали к западной христианской цивилизации.

Предварительным условием для вступления в ЕС (а также в НАТО) было создание либерально-демократической институциональной системы. Поэтому единственным вопросом для этих стран было, кто победит во внутренней борьбе между импортированной и более или менее одомашненной западной институциональной системой, с одной стороны, и тем, что многие воспринимали как восточную культуру, усугубляемую коммунистическим прошлым, с другой. Оптимисты полагали, что недостатки в функционировании демократических институтов, соблюдении прав человека и управлении государственными финансами были лишь временными трудностями, с которыми можно было справиться через контроль со стороны институтов ЕС («кнут») и вожделенный доступ к ресурсам ЕС («пряник»). Казалось, что наиболее инфицированными с точки зрения традиционной коррупции странами были Румыния и Болгария, однако правительства этих стран раз за разом подтверждали свою приверженность Евросоюзу и выполняли свои обязательства перед ним. Напротив, отход от демократии в целом [♦ 7.3.3] и венгерская автократия в частности бросают вызов тем европейским политикам, которые пытаются внедрить ценности ЕС в государство, которое его собственные лидеры считают «дойной коровой» [♦ 7.4.4.2, 7.4.6.2].

В православном историческом регионе для европейских советских республик смена режима означала лишь крах коммунистической структуры власти, за которым не последовало систематического развития либерально-демократических институтов, а возникли президентские республики, которые держали демократические институты на коротком поводке. Даже развитие президентского государственного устройства в некоторых случаях прерывалось или сопровождалось во время различных кризисов ослаблением государственной власти и появлением своего рода «олигархической анархии» в результате массовой приватизации [♦ 2.5]. Цивилизационное тяготение ЕС для них было слабым, и там, где оно имело место (например, в Молдове и Украине), оно скорее использовалось для защиты от предположительно вновь актуальной российской угрозы, связанной с желанием возродить империю, чем как попытка принять либеральные ценности ЕС.

Наконец, в бывших советских республиках Центральной Азии посткоммунистические режимы никогда не входили в цивилизационную область тяготения западных либеральных демократий. Таким образом, они создали свои собственные системы власти и продолжили двигаться по отдельной орбите. И все же было бы ошибкой описывать эти страны только с точки зрения их «недоработок» в отношении идеалов либеральной демократии. Мы должны признать наличие эффекта колеи или, точнее, тот факт, что существуют очень влиятельные, исторически сложившиеся ценностные структуры и цивилизационные модели, которые ограничивают возможности социально-политической трансформации.

1.6. После гибридологии. Режимы, расположенные в треугольном концептуальном пространстве

Мы не смогли бы отразить социальное и управленческое измерения, в которых жесткие структуры играют важную роль, если бы использовали традиционную ось гибридологии «демократия – диктатура», поскольку эта условная ось уделяет главное внимание уровню безличных институтов, тогда как жесткие структуры, помимо этого, отражают также уровень личных связей. Следовательно, для анализа посткоммунистических режимов такой двухмерный подход [♦ 7.3.4.1] необходим, поскольку только так мы можем рассматривать режим как явление, охватывающее политическую, экономическую и общинную сферы социального действия[185]. Иными словами, одномерный подход гибридологии способен отразить отсутствие разделения ветвей власти в политической сфере, но не отсутствие разделения сфер социального действия, которое (среди прочих факторов) к нему ведет.

Двухмерный подход позволяет усовершенствовать направление гибридологии, вводя в него представление о жестких структурах, то есть определить режимы идеального типа и развернуть концептуальное пространство для осмысления политических режимов в соответствии с этими идеальными типами. Наряду с нашими методами наиболее подходящей для усовершенствования гибридологии типологией в литературе о посткоммунизме является концептуальный континуум Яноша Корнаи[186]. Как мы упоминали во Введении, работа Корнаи отходит от парадигмы транзита, поскольку автор создает типологию институциональной системы посткоммунистических режимов, определяя демократию, автократию и диктатуру как отдельные идеальные типы[187]. При этом он предлагает два набора характеристик: первичные (Таблица 1.5) и вторичные (Таблица 1.6), которые находятся в иерархической, а также причинно-следственной связи друг с другом. Как пишет Корнаи, «первичные характеристики определяют систему в целом, включая вторичные характеристики. Совокупное наличие