Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе - Лев Рэмович Вершинин

врага Цанкова?), не хотел становиться черточкой между двумя датами на граните, он хотел жить, а его святая поначалу вера в то, что заступничество англосаксов поможет, с каждым днем ужималась, подобно бальзаковской шагреневой коже.

Крайнее неудовольствие сановных адресатов тоном и содержанием «лицемерных, половинчатых отписок» (то есть его первых покаянных писем, где он пытался что-то объяснять) ему передавали исправно, не скрывая вероятных последствий и даже (не знаю, верить ли) показывая фильмы с подробным воспроизведением процедуры повешения. А вслед за тем объясняли, что если еще что-то и может спасти, то только точное исполнение инструкций, присланных болящим тов. Димитровым: «Следует получить от Петкова собственноручно написанное и подписанное им письмо премьер-министру с полным признанием своей вины и раскаянием, с указанием при этом и на его связи с иностранными советниками. Следует также подчеркнуть его совместную антинародную деятельность с Лулчевым, т.е. что они действовали как объединенная оппозиция против народной власти. Письмо необходимо для публикации у нас и за границей как факсимиле, и при наличии этого письма мы можем позволить себе соблюсти известное условие».

Тон петковских писем от раза к разу делался всё более жалобным, покаянным, но получателям по-прежнему чего-то не хватало. Им нужно было, чтобы шло от сердца. «Очередное покаяние Петкова, — рапортовал тов. Костов вождю 13 сентября, — вновь никуда не годится. Оно откровенно несерьезно и никак не удовлетворительно. Сегодня намереваемся обсудить», и в тот же день, по итогам обсуждения, было решено приводить приговор в исполнение.

Правда, против «ненужной поспешности» вдруг высказался Васил Коларов. По натуре жестокий, без комплексов, он сомневался в этой ситуации насчет целесообразности «необратимых действий», упирая на то, что «некоторая спорность отдельных моментов может лишить Болгарию симпатий части широких демократических и антифашистских кругов, и не только у нас, но и за границей, что необходимо предвидеть и учесть».

В общем-то, не без резона. Вот только логика вовсю раскручивавшейся Cold War, предполагавшая беспощадную борьбу с Западом без оглядки на «возможных попутчиков», полностью зачеркивала аргументы тов. Коларова. И тов. Димитров — «не без сожаления, не без долгих раздумий», как записано у него в дневнике, — поддержал мнение софийских товарищей. 15 сентября он доложил свою точку зрения тов. Сталину и Молотову: «После того как англичане и американцы вмешались в это дело и предъявили категорическое требование отмены смертного приговора, вопрос получает особое значение. Затрагивается суверенитет Болгарии и дается возможность нового поощрения реакции в стране.

Если смертный приговор не будет исполнен, это будет расценено внутри страны и за границей как капитуляция перед внешним вмешательством и, несомненно, поощрит интервентов на новое вмешательство. Если же приговор будет исполнен, это послужит поводом для новой злостной кампании против Болгарии и оттолкнет от нас, хотя и временно, ряд людей за границей, которые относятся с симпатией к Болгарии. Большинство наших товарищей, выбирая в данном случае меньшее зло, считают, что приговор должен быть исполнен. [...] Взвешивая все плюсы и минусы, отбросив как несущественные все человеческие соображения, я лично полагаю, что для нас исполнение приговора принесет менее неприятные последствия, чем его неисполнение».

Оригинал письма опубликован с резолюцией тов. Поскребышева: «т[ов.] Ст[алин] не вполне доволен таким поворотом, но считает: т[ов.] Димитр[ов], пожалуй что, прав, т[ов.] Молотов такого же мнения и хотел сообщить т[ов.] Димитрову...», так что уже 17 сентября тов. Димитров, сообщая тов. Костову и Коларову свои соображения (в общем те же самые), подвел итог: «Именно сегодня мы обязаны дать наглядный твердый урок любому, кто пытается подорвать народную власть и вмешивается в наши внутренние дела. [...] Действуйте твердо с дальним государственным прицелом... [...] Приговор следует привести в исполнение, уже независимо от того, какие заявления сделал бы осужденный, однако перед тем следует добиться от него именно тех заявлений, которые нам настоятельно необходимы. Таково мнение и наших друзей».

НИЧЕГО ЛИЧНОГО

Это финиш. И не спрашивайте меня, как человек, по себе знающий, каково быть в шкуре Петкова (по Лейпцигу, черт побери, знающий!), мог такое писать. Главное, что смог. Не расслабился. Но приговоренный об этом, разумеется, не знал. Зато знал (вырезку из газеты показали) другое: США сообщили об установлении с Болгарией дипломатических отношений — значит, рассчитывать уже не на что, и казнь не состоится только при условии подписания им «именно тех заявлений», которые очень нужны властям (и от которых, как мы знаем, уже ничего не зависело). И...

Рано-рано утром 22 сентября, после встречи в тюрьме с кем-то очень важным — настолько важным, что не поверить его гарантиям было невозможно (вот только с кем конкретно, не смог установить даже академик Исусов), — Никола Петков написал-таки требуемый текст, собственноручно и в своем стиле, но, учитывая содержание, не исключено, что под диктовку. Ибо всё как надо, даже с перебором: и «полное признание» всей своей деятельности последних двух лет «полностью ошибочной», и раскаяние по поводу «соучастия в заговорах фашистской военщины», и «глубокое сожаление» в связи с тем, что «по глупости оказался орудием внутренней и международной реакции», и жалкая — хотя кто бросит камень в такой ситуации? — просьба о милосердии.

Спустя несколько часов, около полудня, тов. Костов сообщил в Москву: «Затруднения сняты. Кассация отклонена. Сегодня в полночь приговор исполнят. С утра собрания на предприятиях и в селах — резолюции одобрения. [...] Все судебные документы переведем на французский и английский языки и пошлем нашим посольствам за границей, в дружественную прессу, конечно, вместе с разоблачающим документом, который ты указывал непременно получить», и в ночь на 23 сентября (для любителей точных дат и мелких деталей: в 0.15) Никола Димитров Петков, не ждавший появления палачей «и поначалу, осознав, что происходит, впавший в состояние полной прострации, но в последние 10-15 минут внезапно обретший спокойствие и даже некоторое достоинство», был повешен во дворе софийского централа.

А на следующий день, как и обещал тов. Костов, начался ажиотаж. В полном соответствии с инструкцией — «не стесняться, держать не оборонительный, а наступательный тон, принять все меры для парирования злостной клеветнической кампании за границей и для разъяснения значения исполнения приговора внутри страны» — все СМИ страны пиарили «покаянное письмо врага народа Петкова».

По всей стране, от Благоевграда до Каварны и от Силистры до греческого кордона, катилась волна массовых истерик, тщательно подготовленных и одобрявших экзекуцию, причем, похоже, не по обязанности, а от души, поскольку подавалось всё так, что теперь, мол, когда «шпионы и диверсанты» устранены, жить будет лучше, жить будет веселей. А в придачу — как