Четвертая империя. Заговор наркомовских детей - Ирина Владимировна Волкова

опирался подпольный кружок из г. Сумы Полтавской области, так же, как, вероятно, на него ориентировалась «КОМИ»; группа учеников 114-й московской школы подражала анархистам и собиралась пропагандировать их идеи посредством своего журнала[144]. Не исключено, что какую-то часть дореволюционного опыта партии большевиков пыталась перенять оболонская организация, позиционировавшая себя как социал-демократическая. Революционное (а не контрреволюционное) самоопределение выявленных групп косвенно подтверждали и следователи, инкриминировавшие всем без исключений идейную связь с троцкизмом — понятием официальной риторики с самыми негативными смыслами, однако, удерживавшим в своем составе центральный семантический компонент революционного радикализма[145].

Тенденциозная репрезентация этих групп в официальных документах, обосновывавшая их последующее наказание, отражала устоявшуюся практику. Как выявили авторы фундаментального пионерского исследования, посвященного составу осужденных сталинской судебно-пенитенциарной системой, абсолютное большинство людей, обвиненных в контрреволюционных преступлениях, никогда не совершали враждебных действий против советской власти и оставались ей преданы, несмотря на то, что стали ее жертвами[146]. В оценке прецедентов, которые подводились под эту категорию преступлений, упор делался не на совершенные деяния, а на «опасность» личности, обусловленную ее принадлежностью к определенной группе[147]. Как считают сторонники одной из наиболее валидных объяснительных версий государственного террора, в основе последнего лежали профилактические зачистки социально чуждых и потенциально «опасных» элементов, не вписывавшихся в модель однородного общества строителей социализма. Технологически подобные операции облегчала, с одной стороны, каталогизация индивидов по степени их пригодности к реализации социалистического проекта (с помощью личных дел, паспортов, трудовых книжек и т. п. средств), с другой стороны, своего рода картография общественных сегментов по критерию их перспективного использования в том же проекте[148].

Категорическая нетерпимость контролирующих органов к политической самоорганизации детей и юношества была обусловлена тем, что эта возрастная когорта располагалась на нулевом меридиане карты социо-возрастных групп, которым предписывались ключевые функции в исполнении предначертаний власти. Если первое поколение комсомольцев, по словам американского историка М. Ноймана, помогло большевикам выиграть гражданскую войну на всех фронтах — военном, экономическом, культурном, то второе, воспитанное на мифологии революции, гражданской войны и жаждавшее активных действий, поддержало Сталина в преодолении стагнантного нэпа и осуществлении революции «сверху», а также в борьбе со старой партийной гвардией[149]. Однако, как пишет тот же автор, реставраторские и консервативные тенденции сталинской политики 1930-х гг. перемололи революционный элемент в комсомоле. От следующих поколений требовались уже только конформизм, дисциплина, обслуживание запросов режима по обеспечению политической социализации детей и подростков[150]. Используя определение М. Ноймана, можно утверждать, что рассмотренные случаи юношеской самоорганизации вобрали в себя «не перемолотые» революционные элементы молодежного социума, которые на данном этапе резко отвергались политическим руководством страны.

Сказанное позволяет увидеть общую подоплеку в формировании национально-этнической протестности и политического нонконформизма детей и юношества. Подобно тому, как первая аккумулировала несогласие с русско-центристским этатизмом, продвигавшимся на базе консервативной национал-большевистской доктрины[151], второй воплощал реакцию на угасание революционных импульсов в ходе сталинской «революции сверху». Отказ от идеи мировой революции, переключение революционной энергии трудового населения на замещающие объекты в рамках хозяйственной модернизации и сведение самого понятия революции к нескольким иконическим постерам и ходячим фабулам в медийном пространстве — вызывали неудовлетворенность в детской среде, даже если и не осознавались ею в полной мере[152]. А предложенная ей альтернатива революционного участия в виде маршевых прохождений по улицам с красными знаменами, пионерских сборов у костра, коммеморации павших героев, подражания образцовым персонажам детско-юношеской литературы — не сублимировала зарядов радикального действия, одолевавших многих подростков[153]. Это с наглядностью показывали стихи молодых поэтов, пронизанные духом революционной наступательности, распространенные среди юношества ожидания от грядущей войны революционных трансформаций в мире и страстное желание принять в них участие, а также массовые, хотя и безнадежные, попытки подростков достичь театра гражданской войны в Испании, воспринимавшейся как «римейк» борьбы «красных» и «белых» в России[154]. Революционная пассионарность, не находившая выхода в делах текущего времени, направлялась на политическую самоорганизацию. Но и здесь ее практическая отдача в лучшем случае состояла в гальванизации левых настроений в радиусе микроскопического социального действия (разброс листовок, рассказ анекдота или хлесткое высказывание о текущей политике и вождях).

Однако революционная романтика привлекала не всех подростков. Групповая активность некоторых школьников начала 1940-х гг. направлялась установками, которые существенно отклонялись от исходных эмансипационных и эгалитаристских целей советского проекта. Помимо описанной выше группы Шахурина, к этой категории относились еще две тайные ученические организации, которые следователи обнаружили в процессе изучения «Четвертой империи», хотя и не нашли в них признаков оппозиционности и антисоветской деятельности. Одна из них под предводительством Пети Бакулева — сына выдающегося хирурга, ученика того же 7 класса 175-й московской школы, образовалась как альтернатива группы Шахурина (впрочем, некоторые ее участники сохранили членство и в «Четвертой империи»). Вторая, названная по первым буквам фамилий основателей — “ЛИМЖЭК” (Лига Мишнаевского, Жолдака, Эггерса, Китаева), сложилась в престижной 19-й школе среди детей ответственных работников, проживавших в Доме Правительства на улице Серафимовича. Как и организация Шахурина, эти две группировки занимались игрой в государство. Имея схожую структуру с группой Бакулева, ЛИМЖЭК использовала наименование «министр» для обозначения высших должностей (Бакулев для себя ввел должность «премьер-министра») с обращением друг к другу «господин министр»[155]. Сами участники поясняли, что название «министр» они почерпнули из романов европейских писателей[156]. И организация Бакулева, и ЛИМЖЭК интенсивно взаимодействовали с внешними контрагентами. Первая с «Четвертой империей», а вторая — с одиночными учениками своего класса вели войны, заключили мир, обменивались нотами, меморандумами, ультиматумами и договорами[157].

Психологические пружины игры в государство приоткрывал рассказ самого младшего из «Четвертой империи» — шестиклассника Серго Микояна о формальной и скучной пионерской работе в школе, побудившей его принять приглашение В. Шахурина в тайную организацию, где «будут введены разные звания и участники …будут назначаться на разные должности»[158]. Из этого можно заключить, что организация со звучными наименованиями должностей и возможностью быстрого продвижения по их ступеням в глазах подростка была привлекательной альтернативой реальному социуму. Если в последнем он занимал скромное и зависимое положение, то здесь мог ощутить себя взрослым и значимым субъектом, облеченном властью. Однако в контексте военного времени этот мотив получал более глубокое обоснование. По словам британского исследователя жизни детей III Рейха Н. Старгардта, в этот период детскую психологию определяла «интоксикация войной»: она вторгалась в их воображение и бушевала внутри них, меняя менталитет, привычки, занятия, еще задолго того, как полномасштабно пришла на территорию Германии[159].

Эта же закономерность относилась и к советским детям, включая участников трех названных групп, не